С тех пор минуло лет тридцать, не меньше. Однажды, возвращаясь поздним вечером домой и войдя в полутемную арку двора, я миновал группу незнакомых мне мужчин, кучно стоящих у стены и светивших красными огоньками своего курева.
— Васёк! — услышал я в спину.
Остановился, обернулся. Один из мужчин, отделившись от компании, подошел ко мне. Свет с улицы упал ему на лицо под козырек кепки.
— Жиган?
— Он самый. Только «Жиган» так в этом дворе и остался. Я уж скоро как 25 лет работаю на оборонном заводе. Мастер цеха. Вот дочку на днях замуж выдаю.
— Рад за тебя. У меня тоже дочка, только она еще школьница.
Помолчали.
— А я тебя в кино видел, и не раз. Мне нравится.
— Спасибо. Ну, желаю тебе…
— И тебе. Будь здоров.
— Ты тоже.
Про Егорку Кривого я ничего не спросил. И Жиган ничего не сказал. Значит, сказать было нечего.
Июнь 1945 года.
Народный артист СССР, мой отец Борис Николаевич Ливанов получает приглашение на Парад Победы на Красную площадь.
Число 24 июня, время 10 часов утра. Указаны ряд и два места на зрительских трибунах. Отец берет меня с собой. Как я ему благодарен!
За час до начала Парада мы выходим из дома. Утро светлое, но прохладное. Мы идем пешком вниз по улице Горького, уставленной танковыми колоннами. Пересекаем Манежную площадь, доходим до Музея Ленина. Здесь, перед подъемом на Красную площадь, нас останавливает военный патруль, проверяет отцовский пропуск. Мы поднимаемся вверх, минуя вход в Александровский сад.
Вся площадь заполнена войсками. Солдаты стоят, образуя правильные темно-зеленые прямоугольники. Последние ряды оканчиваются у самого ГУМа.
На фасаде ГУМа огромные неподвижные красные флаги с портретами Ленина и Сталина. Между флагами широкая черно-оранжевая полосатая гвардейская лента. Над первыми рядами войск виднеются поднятые на древках, тоже прямоугольные, щитки с названиями фронтов «1-й Белорусский», «2-й Белорусский»…
Под Кремлевской стеной, почти до самого Мавзолея — трибуны, длинные ряды плоских сидений, между которыми стоят или передвигаются приглашенные гости.
Окружающие нас люди посматривают на циферблат часов Спасской башни, сверяя по ним свои ручные часы.
Люди здороваются друг с другом, обмениваются рукопожатиями, переговариваются. Над трибунами висит журчащий шум голосов. С площади на трибуны доносятся отдельные выкрики каких-то воинских команд. Вдоль солдатского строя время от времени, то туда, то сюда пробегают офицеры. Долетает стук их сапог по брусчатке.
Со стороны солдатских рядов над площадью течет ровный монотонный гул.
И вдруг — тишина. На трибунах, в войсках, над площадью… Такая тишина, что, кажется, можно услышать, как у тебя волосы на голове растут. Химическая, так сказать, тишина.
Все головы повернуты к Мавзолею. Там человек в серой шинели с золотыми погонами медленно поднимается по лестнице вдоль стены. Генералиссимус Сталин.
Смотрели, не шелохнувшись, чтобы потом обменяться впечатлениями: «Ты видел Сталина? Я видел…»
Пусть это далеко было, но видно было отчетливо. Он был маленького роста, чувствовалось, что старый, у него сутулая спина. Сам не грузный, сухой. Поднимался по лестнице Мавзолея медленно, один, очевидно сознавая, какое он производит впечатление.
И все смотрели, смотрели… Он прошел, и, когда уже был на верху лестницы, за ним двинулось Политбюро.
Ударили часы на Спасской башне — и началось! Вот они, наши маршалы: Жуков с адъютантом на белых, Рокоссовский, тоже с адъютантом на каурых конях. А что за посадка! Не забыли наши маршалы свою кавалерийскую молодость. И Рокоссовский салютует Жукову, вскинув сверкнувший клинок. Какой восторг!
Они уже объезжают сомкнутые ряды воинов. «Поздравляю вас…» И в ответ: «Ура! Ура! Уррра-а-а!»
Вы, дорогие мои читатели, наверняка сто раз видели этот парад Победы — в хрониках, на экранах своих телевизоров.
Слышали, как гремят оркестры.
Читали газетные описания: «Чеканя шаг проходят перед трибунами, сменяя друг друга, фронт за фронтом. Развеваются победные знамена. Блестят, подрагивая в такт марша, ряды военных наград…»
Вспомнили бы, наверное, басовитое стрекотание танковых гусениц по Красной площади и самолеты в небе над ней.
