…— Вот мы и приехали, — сказал по-русски Абди, появляясь сбоку кузова. И. прежде чем потерять сознание от того же мягкого удара, я увидел за его спиной переплетенье улиц, домов и стен.
Город…
…Я пришёл в себя от того, что меня били по щекам и, ничего не понимая, уставился в нависшее надо мною лицо Абди. Он улыбался, потом рывком за волосы приподнял меня и, дыша в ухо чем-то отвратным, сказал — по-прежнему по-русски:
— Я хочу тебе кое-что показать, Кое-что очень интересное, — и вывернул мою голову в сторону.
Мы были в улице, стиснутой с обеих сторон глухими серо-жёлто-белыми стенами — у меня мгновенной ассоциацией мелькнули кадры из фильмов о разных там басмачах и кишлаках. На улице было безлюдно, только сидел прямо посреди неё, возясь в пыли, невероятно грязный и обросший голый парень лет пятнадцати. Он негромко гудел на одной ноте.
— Видишь? — Абди потянул меня за волосы. — Это Дурак. Он тут уже двенадцать лет. Когда его привезли сюда, он был непослушным. Очень непослушным. Пытался бежать. Вёл себя, как будт овсё ещё человек, а не раб. Не хотел подчиняться, как положено… Тогда его хозяин кое-что с ним сделал. Простенькое, но эффективное. Теперь он вообще ничего не хочет — вот так ходит, играет с песочком и гудит. Уже двенадцать лет. Не правда ли — поучительно и интересно? — он сжал мои волосы ещё сильнее.
— Мамочка… — невольно вырвалось у меня, и я ощутил (первый раз в жизни!) резкий позыв к непроизвольному мочеиспусканию, если так можно выразиться. Короче, я чуть не обоссался. А думал-то, что всё самое страшное уже видел и испытал…
— Запомни это, — Абди потрепал меня свободной рукой по щеке. — Запомни — и жизнь твоя станет куда приятней. А сейчас отправимся дальше, мы ведь уже почти приехали. Придётся тебе ещё полежать тихонько, отдохнуть. А там мы прибудем на твоё новое место проживания.
Я не уследил, что он сделал с поясом — странным поясом! — потому что всё тот же мягко-беспощадный удар хватил меня наповал.
* * *
Вот я и оказался в Городе Света.
Впрочем, я немного не так представлял себе это прибытие. А сам город замкнулся для меня в один-единственный колодец дворика — пять на пять, большие ворота с засовом из кованой бронзы, навес в углу, как для собаки…
Только это не для собаки, а для… меня.
Для четырнадцатилетнего сторожевого мальчишки.
Когда я пришёл в себя, всё уже было кончено, двор пуст, а на шее я ощутил холодный металл. Ощущение было таким страшным, что мне показалось, будто ошейник душит меня, как живые ледяные пальцы, и я вцепился в него обеими руками, хватая воздух открытым ртом.
Я обернулся. Цепь от ошейника уходила в стену за навесом, под которым стояли две миски. От белёных стен пекло жаром, солнце стояло прямо над головой.
Вторую — внутреннюю — дверь украшал сложный резной рисунок.
Я ещё раз огляделся и застонал — раньше, чем сумел себя сдержать, застонал от тоски и ужаса. Мне было страшно сейчас — так, как не было страшно, когда мне собирались отрубить голову. Потому что смерть — это миг. А мне-то предстояло жить. Жить в этом душном четырёхугольнике. Жить долго. Может быть — вечно.
Ноги у меня подкосились, и я сел в пыль голой задницей — кстати, оказалось, что я и правда ещё голый, и сейчас меня это добавочно беспокоило. Мне вспомнился тот норвежец, который умер у нас в плену — просто потому, что не мог быть не свободным — и на миг мне подумалось, что и я могу вот так умереть.
Нет. Умирать мне было нельзя. Нельзя, надо было выбраться отсюда. Любой ценой и когда угодно, но выбраться, а для этого надо было жить и не распускаться…
…Цепь позволяла обойти весь дворик — при максимальном натяжении я как раз упирался физиономией в угол по диагонали от «своего». На меня снова накатила тоска. Странно. Я с удивлением понял, что ощущал себя лучше, когда валялся в сарае на Кавказе. Тогда я был пленным, воином, потерявшим свободу в бою. Сейчас я был рабом. Четырнадцатилетним мальчиком, которого лишили свободы — и которому весь его предыдущий опыт не подсказывал ни единого выхода.
«Ибо неволе предпочитают все они смерть,» — вспомнил я сказанные о наших предках-славянах слова византийского историка Захари Ритора. И опять подумал — а что, если?… Ребята позаботятся о Танюшке… Сейчас разбегусь, и…
