И пьяный онъ никогда не говорилъ. Тогда онъ падалъ даже ниже: молча напьется, выйдетъ на улицу — хлопъ, и лежитъ безъ движенія, — лежитъ до тѣхъ поръ, пока работодатель, нанявшій его, самъ не придетъ и не растолкаетъ его пинками.
— Эй, ты, бревно, будетъ тебѣ отдыхать! — кричитъ онъ, пуская въ ходъ пинки.
— Вставай, одеръ! Довольно ужь поспалъ! — съ большимъ нетерпѣніемъ кричитъ хозяинъ и съ большимъ остервенѣніемъ будитъ «одра».
Послѣ этого Портянка вставалъ и покорно слѣдовалъ за хозяиномъ, но не просыпался, потому что спалъ вѣчно, безпрерывно, какъ въ могилѣ.
Когда Егоръ Ѳедорычъ къ вечеру этого дня вышелъ изъ дому, чтобы поразспросить въ деревнѣ, нѣтъ-ли какой работишки на завтрашній день, онъ наткнулся внезапно на лежавшаго безъ движенія Портянку и невольно остановился надъ нимъ. Но въ эту минуту къ нему подходилъ Миронъ Уховъ.
— Никакъ Портянка? — еще издали сказалъ онъ. — Такъ и есть, онъ самолично. Я его искалъ-искалъ, а онъ вотъ. Здорово, Егоръ Ѳедорычъ!
Послѣдній отвѣтилъ на привѣтствіе, а Миронъ принялся будить Портянку.
— Эй, ты, быкъ, поворачивайся! — кричалъ онъ, толкая спящаго.
Портянка не шевелился. Миронъ употребилъ болѣе энергическія мѣры.
— Бусь… — послышалось глухо, какъ изъ подъ земли. Это говорилъ Портянкп.
— Шевелись, бревно проклятое! Некогда мнѣ съ тобой тутъ валандаться!
— Бусь… бубусь… — возразилъ Портянка.
— Вотъ до чего налопался… что есть слова путнаго не выговоритъ! — сказалъ Миронъ, тяжело переводя духъ и обращаясь въ Горѣлову.
— Да зачѣмъ онъ тебѣ? — спросилъ Горѣловъ.
— Онъ нанялся. Завтра чуть свѣтъ въ поле… А не разбуди его, до полденъ завтра пролежитъ, какъ бревно!
— Что же ты съ нимъ хочешь сдѣлать?
— Утащить къ себѣ, чтобы съ глазъ не спускать.
— А какъ ты его утащишь? — удивленно замѣтилъ Горѣловъ.
— Какъ ни то надо… За ноги, что-ли… А то бы ты помогъ! — обратился Миронъ съ просьбой.
Горѣловъ согласился. Вдвоемъ они подняли Портянку, взяли его подъ руки и повели. Дорогой Портянка велъ себя нехорошо, валясь то на ту, то на другую сторону, то устремляясь впередъ, то пятясь назадъ. Для предотвращенія этихъ колебаній, Миронъ хлопалъ Портянку то по переду, то по заду, смотря по надобности. Лицо Горѣлова затуманилось состраданіемъ, но глаза выражали злобу.
— Зачѣмъ ты его бьешь? Лѣчить его надо! — сказалъ онъ Мирону.
Миронъ больше не дѣлалъ изъ своего кулака руля для направленія пути Портянки. Онъ разсказалъ Горѣлову свое горе, состоявшее въ томъ, что, вслѣдствіе хлопотъ надъ костями, онъ не можетъ самъ завтра выѣхать въ поле докосить лужокъ, а на Портянку не полагается вполнѣ, опасаясь, какъ бы онъ и на завтрашній денъ не остался въ безчувствіи.
— Ежели бы ты помогъ, а? — съ заискивающею лаской обратился Миронъ къ Горѣлову.
— Что же, мнѣ все одно, гдѣ ни работать, — согласился Горѣловъ.
Миронъ несказанно обрадовался, найдя двухъ такихъ невзыскательныхъ работниковъ. Остальная часть дороги прошла безъ всякихъ приключеній. Портянку благополучно привели на мѣсто, именно на погребушку, предварительно давъ тѣлу его положеніе дуги, и положили его на солому.
Егоръ Ѳедорычъ постоялъ еще съ минуту въ задумчивости и отправился домой.
Ему очень дурно работалось у Мирона, вялость на него напала такая, что по вечерамъ онъ отказывался отъ ужина, недоумѣвая, спать ему или не спать. Къ довершенію его глухого недовольства, работы у Мирона растянулись на цѣлую недѣлю: то сѣно было мокро отъ дождя, то слишкомъ сильно дулъ вѣтеръ, и нельзя было его метать въ стога. Хотя онъ и говорилъ, что ему все одно, гдѣ ни работать, но Миронъ надоѣлъ ему. Одинъ видъ этого суетливаго, вѣчно мечущагося мужичка раздражалъ его. Къ нему возвратились обычныя чувства — тоска и злоба, силу которыхъ Миронъ ежеминутно увеличивалъ своею возмутительною дѣятельностью.
Онъ, этотъ самый Миронъ Уховъ, былъ настоящій «трудолюбивый муравей». Всю жизнь онъ о чемъ-то хлопоталъ, за что-то страдалъ и чего-то ужасался. Ужасался — вотъ слово, которое хотя нѣсколько опредѣляетъ и объясняетъ внутреннее его состояніе. Голодный-ли червь сидѣлъ въ немъ и жралъ его, напуганъ-ли онъ былъ съ дѣтства какимъ-нибудь случаемъ — кто его знаетъ? Какъ бы то ни было, жизнь для него была чрезвычайно печальнымъ обстоятельствомъ, пугавшимъ его до такой степени, что онъ рѣшительно не зналъ, что съ ней дѣлать. Мучился онъ тамъ, гдѣ для другого была только ничтожная непріятность. Стала въ эту весну у его лошадки лѣзть шерсть, такъ онъ измаялся, глядя на нее, словно у него у самого лѣзла шерсть; въ продолженіе мѣсяца онъ все похаживалъ около нея и съ смертельною тревогой поглядывалъ, заранѣе приготовляя себя къ мысли, что лошадка околѣетъ.
