Этотъ ужасъ ко всему на свѣтѣ былъ вполнѣ неоснователенъ. Мужикъ жилъ ладно, не нуждался особенно и не таскался по міру. Вѣсь его дворъ и домъ, имущество и хозяйство носили на себѣ слѣды неусыпности хозяина. Только все это было въ маломъ видѣ. Крохотная избушка его имѣла одно окошечко со стеклами и одно съ тряпицей. Дворъ его, также микроскопичный, окруженъ былъ какими-то ничтожными строеніями, похожими будто бы на амбары, сараи, погреба. Это и на самомъ дѣлѣ были амбары, сараи и т. д., но значительно уменьшенные противъ естественной величины. Въ сарайчики и погребушки онъ и его домашніе ходили слѣдующимъ замысловатымъ способомъ: надо было изогнуться налѣво, держась одною рукой за правый косякъ, потомъ наклониться впередъ и тогда лѣзть. Въ амбарушку же ходили почти на четверенькахъ. Что касается скота домашняго, то у Мирона онъ былъ, какъ на подборъ, — все малый и ничтожный, но сытый. О лошадкѣ уже было упомянуто, у него одно время жила большая лошадь, но онъ ее не полюбилъ, называлъ «дылдой», потому что долженъ былъ съ большими трудностями затаскивать ее въ сарайчикъ, пихая сзади. За это онъ ее живо промѣнялъ на ярмаркѣ. Была у него еще безрогая корова, которою онъ иногда хвастался, увѣряя, что молока она даетъ много. Еще у него была безхвостая свинка. Но нѣтъ нужды перечислять всѣ чудеса хозяйства Ухова; достаточно сказать, что у него всего было по немногу и въ маломъ размѣрѣ. Тѣмъ болѣе неумѣстенъ былъ его ужасъ. Мало того, что онъ изнурялъ свое сознаніе дѣйствительными несчастіями, совершавшимися съ нимъ, онъ самъ выдумывалъ разные мнимые страхи. То вдругъ вообразитъ, что коровку его волки слопали, причемъ откуда-то добудетъ извѣстіе, что видѣли копыта и хвостъ, принадлежащіе его коровкѣ, то неожиданно, среди глубокой ночи, поражаетъ себя чудовищною мыслью, что въ амбарушкѣ появились стала мышей и грызутъ его хлѣбъ, послѣ чего ужь не можетъ заснуть до утра и даже будитъ всѣхъ домашнихъ. И все это неправда; дѣйствительно, жили въ амбарушкѣ мыши, но, посадивъ на слѣдующее утро туда кота, онъ съ помощью его ничего не поймалъ и черезъ три дня долженъ былъ выпустить несчастное животное еле живымъ отъ голода.
Ужасы, придумываемые Мирономъ, касались иногда дѣлъ иного рода. Такъ, нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, неизвѣстно какимъ путемъ онъ рѣшилъ въ умѣ, что за недоимки будутъ впредь давать по 333 лозы, и только тогда убѣдился въ неправдѣ своего страха, когда на самомъ себѣ испыталъ фактическое опроверженіе, доказавшее, что количество лозы осталось прежнимъ. Въ прошломъ году онъ создалъ еще большую нелѣпости воображая самъ и увѣряя всѣхъ, что теперь за долги худыхъ мужиковъ станутъ отдавать въ рабство вмѣстѣ съ землей Рубашенкову.
Горѣловъ съ нетерпѣніемъ ждалъ дня, когда сѣно у Мирона будетъ убрано, а до тѣхъ поръ, въ глаза и за глаза, выражалъ свой взглядъ на хозяина. «Кажись, человѣкъ ничего себѣ, ладный, а, между прочимъ, вполнѣ дуракъ, — столько этого полоумства въ ёмъ, чисто какъ звѣрь неразумный!» — сказалъ однажды Горѣловъ, обращаясь къ своему товарищу Портянкѣ. Въ отвѣтъ на это товарищъ сочувственно хрюкнулъ. Наконецъ, работа кончилась. Но напослѣдокъ Миронъ поразилъ-таки себя ужасомъ. Замѣтивъ, что нѣсколько горстей сѣна остались не прибранными и разсѣянными по лугу, онъ сначала оцѣпенѣлъ, а потомъ съ страшнымъ укоромъ посмотрѣлъ на Горѣлова. Послѣдній, однако, не обратилъ вниманія на его страданія и вмѣстѣ съ Портянкой поторопился оставить его.
Въ слѣдующіе дни Горѣловъ и Портянка ходили на заработки вмѣстѣ. Между ними завязалось нѣчто вродѣ дружбы. Портянка кротко подчинялся Горѣлову, незамѣтно подпавъ подъ его вліяніе. Горѣловъ не сердился на то, что товарищъ его никогда не говорилъ, и, можетъ быть, потому только и почувствовалъ симпатію къ нему, что тотъ умѣлъ лишь мычать.
На слѣдующій день они нанялись къ нѣкоему Зюзину, крестьянину ихъ деревни, убирать съ нимъ и его семействомъ лугъ. Здѣсь оказалось, что Горѣлову не все равно было, гдѣ ни работать. Все, что напоминало ему прошлое, что раздражало его и дѣлало изъ него безпокойнаго человѣка, мгновенно выплыло наружу, когда онъ увидалъ Зюзина и провѣрилъ своими очами разсказы, ходившіе про этого человѣка въ деревнѣ. Войдя къ Зюзину въ избу, онъ подумалъ, что попалъ не туда, а въ нищенскій пріютъ; точно также онъ не повѣрилъ, что видитъ самого Зюзина, который предсталъ передъ нимъ въ видѣ одного изъ нищихъ, которые сидятъ на паперти церквей. Онъ былъ худой, съ костлявыми руками, съ воспаленными, подозрительными глазами; отъ его лохмотьевъ, болтавшихся на изморенномъ тѣлѣ, пахло чѣмъ-то рѣзкимъ, отвратительнымъ. Горѣлову показалось, что онъ трясется, но это былъ просто обманъ зрѣнія, потому что на самомъ дѣлѣ онъ выглядѣлъ неподвижнымъ скелетомъ; это было просто обманчивое впечатлѣніе, производимое имъ на каждаго вновь знакомившагося. При первыхъ же словахъ, въ разговорѣ съ двумя рабочими, онъ выразилъ жалость, что онъ бѣдный человѣкъ, взять съ него нечего. «Ужь вы не взыщите, родимые, насчетъ хорошей платы, какъ передъ богомъ — нѣту!» — говорилъ онъ. Горѣловъ и Портянка согласились, однако, работать. Но всѣ дни, пока длилась уборка сѣна, Горѣловъ раздражался, не вынося даже вида дѣтей и всего семейства Зюзина. Кормилъ работниковъ Зюзинъ какимъ-то каменнымъ хлѣбомъ и водой. Оказалось, что хлѣбъ былъ хорошій, но его пекли три недѣли тому назадъ.
