— Поди-жь ты… мочи не стало, — сказалъ съ отчаяніемъ Горѣловъ, идя домой, на другой конецъ села. Онъ шелъ, не обращая вниманія ни на что, всецѣло погруженный въ себя. Вдругъ позади его раздалось шлепанье котовъ, усиленные плевки и грозная рѣчь. Какъ оказалось, это бурлилъ Прохоровъ, успѣвшій зайти въ кабачокъ и выпить, по крайней мѣрѣ, настолько, чтобы потерять обычную робость и сдѣлаться гордымъ. Онъ гордо шлепалъ котами и разсуждалъ о своемъ умѣ, но, по обыкновенію, доказывалъ это положеніе издалека. Сначала онъ разговаривалъ съ какимъ-то невидимымъ врагомъ, который, должно быть, оспаривалъ его положеніе, но, замѣтивъ Горѣлова впереди, принялся его вызывать на словопреніе, а если можно, и на бой. Горѣловъ молчалъ.
— Позвольте, господинъ умникъ, остановить васъ малость…
Горѣловъ, какъ будто ничего не слыша, продолжалъ шагать:
— Позвольте съ вами одинъ моментъ поговорить, — продолжалъ приставать Прохоровъ, но, не встрѣтивъ возраженія, сталъ разговаривать съ затылкомъ Горѣлова. — Позвольте, умница вы ваша, теперь узнать, что есть жукъ… въ какомъ разсужденіи у васъ жукъ?
Волей-неволей Горѣловъ слушалъ и на этотъ разъ съ недоумѣніемъ.
— Не знаете? Вотъ то-то и оно! А еще умникъ!… Жукъ есть самая послѣдняя, напримѣръ, тварь, въ которой существуетъ естественная глупость. Сидитъ этотъ жукъ въ навозѣ, жретъ этотъ навозъ и ни въ какомъ случаѣ свѣту Божьяго не видитъ, но никто не смѣетъ сказать ему: подлецъ ты, жукъ, дуракъ! Никто не смѣетъ, потому что онъ живетъ по-жучьему, по своимъ правиламъ. Вѣрно я разсуждаю?
Горѣловъ прислушивался, и на его сумрачныхъ чертахъ появилась слабая улыбка.
— Теперь позвольте васъ спросить, господинъ умникъ, какое дать названіе мірянину нашему, этому православному-то мужику, одру-то нашему?
— Не знаю, — невольно отвѣчалъ Горѣловъ.
— Онъ есть жукъ…
— Кто?
— А мірянинъ-то, съ которымъ по глупости нынче вы разсуждали, оболтусъ-то нашъ… Онъ — жукъ, говорю. Живетъ онъ въ навозѣ, жретъ этотъ самый навощъ, а свѣту Божьяго не видитъ… А умнѣйшій человѣкъ во всей округѣ, господинъ Горѣловъ, считаетъ, что имѣетъ полное право ругать его: ахъ, ты, дуракъ, дуракъ! скотина, молъ, ты чумазая!
Лицо Прохорова засіяло радостнѣе, и онъ принялся говорить о своемъ умѣ, ругая Горѣлова и всѣхъ. Послѣдній долго ничего не отвѣчалъ, и, только подойдя къ своему дому, оборотился къ Прохорову и возразилъ ему заразъ на все.
— Ежели бы ты въ самомъ дѣлѣ былъ умный мужикъ, такъ ты бы допрежь всего этого подумалъ, откуда свѣту-то Божьяго получить, съ какой стороны, отъ какого солнышка?… А потому скажу: ахъ, ты, дуракъ, дуракъ! Пошелъ лучше спать, пьяная рожа!
Горѣловъ поплелся къ своей избѣ, а Прохоровъ, отъ неожиданности, на одно мгновеніе даже отрезвѣлъ; съежился, струсилъ и пугливо посматривалъ на уходившаго Горѣдова.
— Оголтѣлъ народъ душевно! — сказалъ Горѣловъ задумчиво, по приходѣ въ свою избу. Онъ задумался надъ этимъ случаемъ, надъ Прохоровымъ, надъ его пьянствомъ. Но незамѣтно для себя онъ пересталъ питать презрѣніе къ пропойству, которое сдѣлалось предметомъ его мысли, и не ругалъ пропойцевъ, потому что принялся объяснять ихъ. Такая перемѣна особенно рѣзко объявилась въ другомъ случаѣ, на который онъ случайно натолкнулся черезъ нѣсколько дней. Случай этотъ представилъ своею особой Портянка.
Его настоящее имя было Тимоѳей, фамилія — Портянковъ, но его всѣ звали просто Портянкой, — до такой степени онъ упалъ во мнѣніи всѣхъ. Онъ всегда находился въ состояніи безсознательномъ. Былъ-ли онъ пьянъ, или трезвъ, онъ всегда оставался безчувственнымъ. Время онъ дѣлилъ такъ: всю недѣлю работалъ, въ воскресенье пилъ, присоединяя иногда въ праздничному дню и понедѣльникъ, и не останавливаясь передъ закладомъ портковъ, если они не были надѣты въ моментъ жажды. Лицо его всегда было одутлое и больное, хотя толстое, подобно свиному пузырю, глаза безсмысленны. Но здоровье еще оставалось въ немъ. Всѣ съ охотой брали его на работу, потому что онъ не обращалъ вниманія, выдержитъ его пупъ или треснетъ. Что бы ни заставили его дѣлать, онъ безмолвно ворочалъ, возилъ, таскалъ съ покорностью слона. Онъ буквально молчалъ нѣсколько лѣтъ, и если пытался иногда выразить что-нибудь, то крайне безтолково и безсвязно: онъ разучился говорить.
