– Но то анекдот, – напомнил я. – Возможно, выдумка.
– Но и мне еще снилось! – возразил Пушкин. – Так в декабре двадцать пятого, вы ведь понимаете, о чем я, мне приснилось, что у меня выпали все зубы. Выпавший зуб, говорят, к покойнику.
– Казненные были вашими друзьями, – произнес я.
Пушкин кивнул:
– А после раз я видел Кюхлю во сне.
– Простите, вы разумеете Вильгельма Кюхельбекера, – припомнил я объяснения Франца Пешеля.
– Да, это лицейское прозвище несчастного заговорщика и бунтовщика, – печально кивнул Пушкин. – Мы еще тогда почитали его за сумасшедшего, о чем я говорил его императорскому величеству. Но Кюхлю осудили наравне с людьми вполне здравомыслящими и циничными. Но я рассказывал вам о своем сне! Кюхля приснился мне, а на следующий день в Боровичах я в очередной раз проигрался по-глупому. Пришел расплатиться с одним карточным долгом, и при расплате недостало мне пяти рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл более полутора тысяч. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы двести рублей и уехал, очень недоволен сам собою. На следующей станции нашел я Шиллерова «Духовидца», но едва успел прочитать я первые страницы, как вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга.
– Но куда же? Куда их везли? – спросил я.
– Не знаю… – Он казался очень грустен. – И я бы мог как шут… – пробормотал он задумчиво, потом словно очнулся. – Все друзья мои состояли в заговоре, я не мог бы не участвовать, и лишь отсутствие спасло меня. Я был в деревне и выехал уже в столицу, но заяц дважды перебежал мне дорогу. Не смейтесь! – Он просительно взглянул на меня. – Я верю в приметы, в карточные гадание, в сны… Глупо, наверное.
– Счастливый заяц! – с мягкой улыбкой сказал я. – Дай Бог ему и его потомству избегнуть охотничьих силков. Я не берусь судить помыслы и чаяния тех несчастных, что ныне либо мертвы, либо влачат жалкое существование в заточении в ссылке, но судите сами: бунтовщики намеревались убить государя и его семейство. Ввели в грех доверившихся им солдат. Генерал-губернатор Петербурга, герой войны, пал от злодейской пули… Но эта кровь не на вас!
Пушкин грустно улыбнуться в ответ.
– Я знал графа Милорадовича. Он часто ходатайствовал перед Александром I за множество лиц из числа просителей, достойных, по его мнению, высочайшего снисхождения. Было мне около двадцати лет, когда полицмейстер доставил меня к графу… – он на секунду замялся, – для беседы. Желая разобрать, которые из ходивших тогда в списках вольнодумных стихов мои, я тотчас взял да и записал все свое в тетрадь. Выходка моя, признаться дерзкая, пришлась генералу по нраву. Говорят, он хоть и передал ту тетрадь государю, но просил за меня… Его гибель меня сильно печалит. Да вы и правы: смертоубийство мне не по нраву. Класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности. В молодости кровь моя горела, а теперь я давно уже желаю вполне и искренно помириться с правительством. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны. Но тогда, десять лет назад, гонимый шесть лет кряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам. Но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив.
– Я хорошо помню ваши строки о гении и злодействе, – сказал я. – Я никогда не думал, что вы могли бы одобрить отнятие человеческой жизни.
