Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 75
К осени 1827 года, ко времени обнародования «Стансов», стало совершенно очевидно, что все надежды друзей в отношении Н. Тургенева не оправдались, само выражение надежды на «славу и добро» находилось в противоречии с тяжелым настроением, царившим в обществе. Вяземский писал А. Тургеневу и Жуковскому в конце ноября 1826 года:
Зачем Козлов приплел к своей Абидосской Невесте дедикацию, отзывающуюся семидесятыми годами? Досадно и грустно. Хотел бы похвалить поэму, но рука не поднимается упомянуть об эпистоле. Не наше дело судить, а все-таки сто двадцать братьев на каторге. Можно бы пол жизнью купить забвение 14-го Декабря, а не то что воспевать его, разве с тем, чтобы призывать милосердие на головы виновных и жертв. Не говорю уже о чувстве, но досадую на неприличие. C’est aussi un manque de tact: уж лучше еще печатать детские сказки у Булгарина… Я уверен, что все пойдет по-старому. Полетика говорил мне, что он дает год срока, а пока все еще надеется, но что если после года ничего твердо лучшего не будет, то и он откажется от надежды[450].
Упомянутый в письме Вяземского поэт И. И. Козлов посвятил свой перевод «Абидосской невесты» Байрона императрице Александре Федоровне. Недовольство Вяземского вызвали, скорее всего, следующие строки посвящения:
По форме выражения эти стихи, конечно, отличаются от «Стансов», но по содержанию они были не так уж далеки от них, и оценка Вяземского пушкинского стихотворения (нам неизвестная), скорее всего, была еще более горькой. Тем более что поэтических откликов «на день восшествия на престол» было мало. Даже русская официозная литература скупо отозвалась на это событие. Сплошной просмотр периодики за 1826 год дал относительно небольшое число поэтических откликов. Их общий тон скорее сдержанный, чем бодряческий. Вот характерный пример — стихотворение Степана Висковатова, интересное использованием поэтической риторики, восходящей к пушкинской «Вольности»:
Эсхатологическим ужасом веет от строк Михаила Суханова, представившего события воцарения в форме народной песни:
Литературный полуофициоз весьма чутко, в отличие от «Стансов», выражал содержание официальных документов, дававших оценку восстанию. Утверждением исторического оптимизма пушкинское стихотворение не соответствовало ни общественному настроению, ни официозу.
Император так рисовал французскому послу Лаффероне картину развития русского общества после восстания:
К несчастию, оно ‹восстание› оставит в России продолжительное и мучительное впечатление. Мятеж, подавленный в зародыше, будет иметь для нас некоторые из тех злополучных последствий, которые влечет за собой мятеж совершившийся. Он внесет смуту и разлад в великое число семей, умы долго еще останутся в состоянии беспокойства и недоверия. Со временем терпением и мудрыми мерами мне, надеюсь, удастся окончательно рассеять это тягостное впечатление, но потребуются годы, чтобы исправить зло, причиненное нам в несколько часов горстью злодеев
