Итак, Пушкин, получив в сентябре 1826 года от Бенкендорфа письменный запрет читать свои произведения, не прошедшие цензуру, сообщает о его содержании «некоторым особам» и активно продолжает публичные чтения своих произведений, не прошедших цензуру. Более того — он обнародует строфы из стихотворения, по поводу которого ему уже пришлось объясняться с императором, — из «Андрея Шенье». Если к этому прибавить, что поэт не стал встречаться с шефом жандармов, то можно не сомневаться, что такое поведение производило на современников впечатление бешеной фронды.
«Стансы» были закончены после того, как поэту «вымыли голову» за публичные чтения (ноябрь 1826 года), но еще до того, как привлекли к следствию об «Андрее Шенье» (начало января 1827 года), — в конце декабря 1826 года. Начавшееся следствие сделало прямое обращение к императору с панегирическим произведением неудобным. Снова предстояло оправдываться.
Ухудшение отношений с правительством сопровождалось ухудшением взаимоотношений с «московскими друзьями»[403].
Лежащая на поверхности причина этих осложнений имела взаимно меркантильный характер; так, Пушкин не получил всей обещанной ему за сотрудничество с «Вестником» суммы в десять тысяч рублей, в то же время редакция журнала справедливо обижалась на поэта за то, что тот не соблюдал эксклюзивный характер их отношений и щедро раздавал (или обещал отдать) свои произведения в другие издания[404].
Но, конечно, не только материальные проблемы с «Московским вестником», обостренные запретом на публикацию «Бориса Годунова» и остановкой цензурного прохождения ряда других произведений поэта, стали причиной тому, что в мае 1827 года Пушкин оставил Москву и приехал в Петербург. Ухудшение отношений Пушкина с «московскими юношами» стало частным выражением того охлаждения, которое переживала по отношению к Пушкину оппозиционная Москва.
Слова С. П. Шевырева и Адама Мицкевича об обвинениях Пушкина в «ласкательстве» и даже «наушничестве ‹…› перед государем»[405], в «измене делу патриотическому» и «расчетах честолюбия»[406] уже цитировались в предыдущей главе. Что же касается П. А. Катенина, в те месяцы также жившего в Москве, то он и вовсе отрицает за Пушкиным пристрастие к либерализму:
…после вступления на престол нового Государя явился Пушкин налицо. Я заметил в нем одну только перемену: исчезли замашки либерализма. Правду сказать, они всегда казались угождением более моде, нежели собственным увлечением[407].
Вяземский, Катенин, в меньшей степени Адам Мицкевич и С. Шевырев — люди из ближайшего московского окружения поэта. Их мнения (даже Мицкевича) о позиции Пушкина после его возвращения из ссылки звучат значительно менее остро (как передача «чужого» мнения), чем суждения других москвичей, с Пушкиным лично не знакомых, например члена конспиративного кружка братьев Критских Михаила Лушникова:
Пушкин ныне предался большому свету и думает более о модах и остреньких стишках, нежели о благе отечества[408].
А. С. Хомяков также лично Пушкина почти не знал; и его мнение (правда, позднейшее) о поэте близко к тому, что говорил Лушников:
Пушкин измельчался не в разврате, а в салоне[409].
На чем же основано столь негативное и распространенное в Первопрестольной весной 1827 года мнение о Пушкине, ведь «Стансы», единственное посвященное Николаю стихотворение этого периода, были еще неизвестны?
Все приведенные выше негативные отзывы о Пушкине характеризуют второй период пребывания поэта в Москве — между декабрем 1826 года, когда он вернулся из Михайловского, и маем 1827 года, когда уехал в Петербург. Именно в это время поведение Пушкина стало резко не соответствовать тому образу недавно опального и ныне независимого поэта, в котором он явился перед изумленными москвичами в сентябре — октябре 1826 года. Именно тогда поэт устраивал публичные чтения «Бориса Годунова» и других не пропущенных цензурой произведений. Утверждению образа «не смирившегося» во многом способствовал сам Пушкин, активно распространяя среди москвичей сведения о своем свидании с императором. Смысл пушкинских рассказов об этом разговоре состоял в том, что между ним и властью был установлен равноправный договор и что свобода (в том числе от цензуры) пришла к нему без моральных уступок с его стороны. Вспомним также, что другой важной составляющей пушкинских рассказов о самом себе осенью 1826 года стали устные новеллы о силах судьбы, хранивших поэта в трагических обстоятельствах декабря 1825 года и оградивших его от появления на Сенатской площади вопреки его намерениям
