Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 64
Нам хотелось бы высказать гипотезу о том, что названию «Пророчество» в пушкинском списке соответствуют выпущенные цензурой строки из «Андрея Шенье», а именно от ст. 21 («Приветствую тебя, мое светило!») до ст. 64 («Так буря мрачная минет»). Пушкин распространял их как отдельное произведение с начала 1826 года. Об этом свидетельствуют два списка выпущенных цензурой строф; один принадлежал А. Н. Вульф, другой А. Ф. Леопольдову. Последний список имел заголовок «На 14-е декабря», приписанный Леопольдовым.
Нам представляется, что именно не пропущенные цензурой строки из «Андрея Шенье», оформленные отдельным списком как самостоятельное произведение, Пушкин привез из Михайловского в сентябре 1826 года, именно его имел в виду в рассказах о представлении императору и, весьма вероятно, именно его читал будущим сотрудникам «Московского вестника».
Возникает вопрос: почему все-таки Пушкин рискнул публично читать строки «Андрея Шенье» после того, как «дело» об их распространении уже началось. Иными словами, понимал ли Пушкин, читая эти крамольные стихи публично, что он подводит или даже ставит под удар тех, кто его слушает? Можно определенно ответить, что Пушкин этого не понимал. Ему казалось, что объяснений, которые он дал императору, достаточно для того, чтобы вывести «Андрея Шенье» из-под подозрений. То, что поэт и император совершенно по-разному поняли смысл договоренности, и является источником фатальных разногласий между Пушкиным и властью, обнаруживших себя на рубеже 1826 и 1827 годов.
Предположение о том, что Погодин и Нащокин «за давностью лет» перепутали «Пророка» и «Андрея Шенье», первым, насколько нам известно, высказал В. М. Есипов[389]. Напомним, что «предсказывающим события 14 декабря» назвал гипотетическое стихотворение Нащокин, «на 14 декабря» — Погодин, исправив определение Соболевского «о повешенных», о которых в «Андрее Шенье» ничего не говорится.
Замечательную характеристику выпущенным строфам дал Н. Я. Эйдельман:
Мы сможем говорить об особом стихотворении великого поэта, авторски «вырванном из контекста» уже готовой элегии, но лишенном конкретных черт своего происхождения: имя Шенье не названо, французская революция, конечно, угадывается по смыслу — но отсутствие реальных названий, событий делает описание максимально обобщенным и применительным к различным историческим ситуациям ‹…› Ассоциативность этого отрывка, неожиданная, не существовавшая ранее связь с нахлынувшими политическими событиями, конечно, не укрылась от Пушкина, и, может быть, явилась стимулом к «автономии» текста ‹…› сорок четыре строки, вероятно, были выделены Пушкиным как отдельное стихотворение в первые месяцы 1826 года ‹…› ‹и› предназначались для чтения в самом узком, своем, кругу[390].
И действительно, стихотворение содержало строки, которые в сентябре 1826 года приобретали характер исторического пророчества в силу туго сплетенного пучка ассоциаций, который они вызывали в тот исторический момент:
Для тех читателей, которые знали, что стихотворение было написано до 14 декабря 1825 (а тем, кто не знал, как Нащокин, сам Пушкин объяснял при чтении), пророческими могли представляться строки «Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу, / Я слышал братский их обет, / Великодушную присягу / И самовластию бестрепетный ответ» (II, 398). Вспомним свидетельство Нащокина, ссылавшегося на самого Пушкина, о том, что в якобы уничтоженном стихотворении поэт «напророчил события 14 декабря».
И уж совсем вызывающе после казни декабристов звучали строки: «О горе! о безумный сон! / Где вольность и закон? Над нами / Единый властвует топор. / Мы свергнули царей. Убийцу с палачами / Избрали мы в цари».
