Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 100
В 1826 году, когда писались «‹Автобиографические записки›», включавшие в себя воспоминания о Карамзине, Пушкин, имея своей целью защитить Карамзина, все-таки оговаривается, что «несколько отдельных размышлений (Карамзина. — И. Н.) в пользу самодержавия» были «опровергнуты верным рассказом событий» (XII, 306). Смысл этой оговорки в том, что Карамзин правдив в изложении событий даже тогда, когда это противоречит утверждаемым им принципам. При этом Пушкин осторожно указывает на то, что «молодые якобинцы», критикуя Карамзина, были в определенном отношении правы. Осторожность не лишняя, вызванная в том числе и тем, что Пушкин вскоре после публикации первых томов «Истории» сам оказался в числе критиков Карамзина.
На сегодняшний день исследователи согласны в том, что именно Пушкину принадлежит по крайней мере одна из двух знаменитых эпиграмм на Карамзина: «В его Истории изящность, простота…»[571] Другую эпиграмму, написанную по поводу выхода «Истории»: «Решившись хамом стать пред самовластья урной», Л. Н. Лузянина атрибутирует Н. И. Тургеневу[572]. Хорошо известно, что после октября 1818 года дружеские отношения между Пушкиным и Карамзиным пресеклись вследствие ссоры, причины которой не вполне ясны[573]. Сам Пушкин в письме к Вяземскому (10 июля 1826 года) отрицал, что его антикарамзинская эпиграмма (без уточнения, какая именно) была причиной ссоры:
Во-первых, что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь? (XIII, 286).
Отметим, что в «‹Автобиографических записках›» Пушкин, осознанно или нет, фактически признается в том, что и эпиграмма, и упрек, сделанный им историку, выражают одно и то же обвинение:
Оспоривая его, я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара‹мзин› вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Кар‹амзину› стало совестно, и, прощаясь со мною как обыкно‹венно›, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности. Вы сегодня сказали на меня ‹то›, что ни Ших‹матов›, ни Кутузов на меня не говорили (XII, 306).
Достаточно сравнить вопрос Пушкина Карамзину «Вы рабство предпочитаете свободе?» с концовкой эпиграммы «Доказывают нам без всякого пристрастья / Необходимость самовластья / И прелести кнута», — и станет ясно, что из-за эпиграммы и поссорились, поскольку звучала она, вопреки тому, что Пушкин писал Вяземскому, очень обидно.
Приведенный Пушкиным эпизод показывает, что Карамзин гораздо острее реагировал на критику «Истории», исходившую из либерального лагеря (именно ее отразил Пушкин в своем вопросе), чем на доносы консерваторов, таких, например, как попечитель Московского университета П. И. Голенищев-Кутузов (1767–1829) и поэт С. А. Ширинский-Шихматов (1783–1837)[574]. Причина состояла в том, что многие либералы не просто оспаривали его политические взгляды, а усматривали в его позиции желание угодить власти, отказывая историку в «честности».
Фраза Карамзина «История принадлежит Царю» воспринималась либеральной публикой как важное, если не главное, доказательство ангажированности историка. И если Николай Тургенев и Никита Муравьев, связанные близким знакомством с Карамзиным и знавшие о независимом поведении историка по отношению к императору Александру, увидели в ней только заблуждение, то определенная часть общества усмотрела здесь «царедворную подлость», как об этом высказался двоюродный брат Никиты Муравьева, М. И. Муравьев-Апостол[575]. Будущий биограф Карамзина и сотрудник Пушкина в его работе над «Историей Петра» М. П. Погодин выражал такое же мнение, когда следующим образом характеризовал «Посвящение» Карамзина в своем «Дневнике»:
Мне и на Карамзина мочи нет досадно за подносительное письмо государю. Неужели он не мог выдумать с приличием ничего такого, в чем бы не видно было такой грубой, подлой лести? Этого я ему не прощаю. Притом, кроме лести, связано с целым очень дурно
