И все же, глядя с высоты более сознательного возраста, трудно согласиться с тем, что мы все рождены для того только, чтобы, встретив случайно кого-либо и обменявшись обещаниями вечно любить, тут же поспешно заявить, что бытийная задача исполнена, и теперь следует стать специалистом в ремесле красивого юношеского умирания.
История культуры не знает и не желает знать фигуры спокойного, безоружного и счастливого юноши без окровавленного кинжала в руке и без бомбы в сердце.
Юный романтический герой прописан в краткосрочном дне, в котором хочется любить, а если не получается, то следует красиво свести счеты с жизнью.
Романтизм предлагает юноше весьма скромную композицию жизни: ожидать вселенского счастья, встретиться с единственной, быть обманутым, стать образцово несчастным, подойти к морю, плюнуть в стихию и успокоиться на мысли о самоубийстве.
Юноша часто руководствуется ернической мыслью Дон-Аминадо, имея самое смутное представление о ерничестве или о каком-то Аминадо: «Ничто так не утомляет, как ожидание поезда, особенно когда лежишь на рельсах».
Классическая культура приготовила юноше небогатый ассортимент рекомендаций, как растратить себя. Литературные юноши обожают сводить с жизнью счеты. Чуть отредактируем Ф. С. Фицджеральда: жизнь юноши – «пьеса, в которой не бывает второго акта».
Как свидетельствует печальный опыт поклонников Вер-тера и утверждает статистика, романтические читатели не менее предрасположены к насилию над собой.
История прекраснодушного самоубийцы, рассказанная В. Гёте в «Страданиях юного Вертера» привела ко множеству подражаний, вышедших за пределы литературы. Вдохновенные образцом «показательного» самоубийства, молодые люди с романтическим ожесточением принялись накладывать на себя руки, что побудило Гёте предпослать второму изданию книги предостережение Вертера: «Мужем будь, – шепчет он из могилы, – не иди по моему пути». Предостережение великого писателя мало кем было услышано.
Литература сознательно обесценивает жизнь героев, уподобляя любовь единственной ценности, в сравнении с которой жизнь кажется пустой и ничтожной. Писатели в доказательство этой идеи мобилизуют самые сильные казуистические аргументы. Здесь, как, к примеру, у А. Мюссе, и диалог с самим собой, и упоминание Господа, и побуждение быть мудрым. «Мой бедный друг, – чистосердечно сказал я себе, – мне хочется дать тебе совет: пожалуй, ты должен умереть. Сейчас ты добр. Воспользуйся этой минутой, чтобы никогда больше не сделаться злым. Пока женщина, которую ты любишь, умирает здесь, на этой постели, пока ты чувствуешь отвращение к самому себе, положи руку на ее сердце – оно еще бьется, и этого довольно. Закрой глаза и не открывай их больше, пусть тебя не будет на ее погребении, – так ты избавишь себя от опасности на другой же день забыть свое горе. Ударь себя кинжалом, пока в твоей душе еще живет любовь к богу, давшему тебе эту душу. Что останавливает тебя – твоя молодость? И о чем ты жалеешь – о том, что волосы твои не успели поседеть? Пусть же они никогда не станут седыми, если не поседели этой ночью».
Романтизм награждает смерть эффектным эротическим содержанием. Затем эта традиция перейдет по наследству модернистским направлениям культуры ХХ века. И юноша настойчиво примется искать смерть рядом с эротикой, а любовь станет воспринимать как прелюдию к небытию.
Литература: «Парень, поверь, умирать не больно…»
Юношам умирать не больно. Эгоизм – прекрасное оправдание и орудие сведения счетов с жизнью. Впрочем, он хорош и в качестве средства мстительного преодоления мыслей о смерти. Вспомним исповедь героя А. Мюссе: «И вдруг ужасная мысль мелькнула в моем уме – я вздрогнул. Как! – сказал я себе. – Оставить все это другому! Умереть, быть зарытым в землю, в то время как эта белая грудь будет свободно дышать под небесным сводом? Боже праведный! Рука другого будет ласкать эту тонкую прозрачную кожу, губы другого прильнут к этим губам! Другая любовь завладеет этим сердцем! Другой будет здесь, у этого изголовья! Бригитта будет жить, она будет счастлива и любима, а я буду лежать в углу кладбища и гнить в глубине черной ямы!»
