В этот раз Хрол не вставал с постели уже вторую неделю. Лежал, краем глаза смотрел в окно, как там голодный Чичер ворон со двора туряет, слушал – то радио, то как муха в углу пищит, пойманная пауком. Паука того Хрол не трогал. Пускай живёт, трудится, мух ловит. Мухи хуже. Может, всех переловит…
А по радио передавали новости: албанцы в Косове и Приштине резали сербов и жгли их дома. Сербов Хрол помнил. Хорошие люди. В сорок четвёртом их корпус ворвался в городок Крушевац, с ходу форсировал реку Мораву и начал свёртывать фланги немецкой обороны. Сербы встречали их цветами и виноградом. Братья-славяне.
Хрол тогда болел малярией. Старуха сербка увидела его, посиневшего, трясущегося в очередном приступе, взяла за руку и повела в дом. Дала какого-то снадобья, помолилась, почитала. Два дня он потом приходил к ней, за травными настоями. На третий день корпус пошёл дальше. Приступы малярии его больше не мучили. На всю жизнь запомнил ту скрюченную старуху сербку с иконкой Николая-угодника. А теперь вот сербов сгоняли с родных земель. Разрушали православные храмы, уничтожали кладбища.
– Братушки, – вслух подумал Хрол. На глазах его блестели слёзы. – Бросили всех… Эх, сволочи!..
Хрол вспомнил, как перед наступлением генерал зачитывал приказ корпусу. Разведка сообщала, что перед ними танковая дивизия СС, лучшие солдаты Гитлера. Пошли, ломанулись прямо им на головы. Уже никто не мог их тогда остановить, никакие отборные части. Два танка впереди загорелись. Потом третий, справа, где заряжающим был Петушок. А они проскочили между и даванули противотанковую пушку вместе с расчётом. Один, офицер, побежал, так они его догнали возле лесочка и – под правую гусеницу… Эсэсовцев в плен приказано было не брать. Эх, сейчас бы моих ребят, да в танки… Мы бы их за сутки…
Хрол утёр простынёй слёзы и услышал, как Чичер взвизгнул и понёсся куда-то за ручей, в поле. Неужто идёт кто?
И правда, за окном мелькнуло. Стукнула дверь в сенцах.
– Хрол! Хролушка! Ты что ж это? А?
Это ж Петушок пришёл, Ванька приплёлся – проведать. Вот развёл слюни по стеклу… Трибит-твою…
– Здорово, Вань. Хвораю, видишь… Бока что-то болят. Знать, застудился где.
– Да уж известно, где. Опять по полю падал?
Хрол промолчал.
– А я тебе весть принёс. Плохую.
– С сынами что?
– Нет, господи, что ты? Дай им всем бог здоровья… Краснотынку нашу продают. Поле, всю Ивановщину, где наши огороды были. Ну и усадьбы все. По новому закону.
– И кладбище?
– Про кладбище не слыхать было. Кому оно нужно, кладбище?
– Кому… Нам же оно нужно?
– У нас там деды лежат. У тебя вон жена и дочка.
– А кто покупает нашу землю?
– Да приезжие какие-то. Из новых русских, знать. Правда, по-русски плохо говорят, с акцентом.
– Абреки, что ль?
– Кто их знает. Чёрные.
– Так. Понятно. Видать, пришло время. Надо вставать. Ты, Вань, поставь-ка чаю. А я поднимусь.
Петушок пошёл на кухню. А Хрол его вдруг окликнул:
– Вань?
– Что?
– А помнишь, как ты горел? На Мораве, помнишь?
– Помню. Только вперёд двинули, нас и подбили. Лейтенант всех вытащил. Мне руки обожгло. Вон, видишь, до сих пор…
– Что толку, что мы там кровь проливали?
– Ты про что это, Хролушка?
– А про то, что там теперь, где наши ребята в могилах лежат, НАТО командует.
Петушок некоторое время смотрел на товарища, качал головой, будто решал, соглашаться с ним или нет, и сказал:
– А ну их к пёсу, Хрол. Нам бы дожить спокойно…
– Дожить… Хрен они тебе дадут спокойно дожить. Залез хорь в курятник… не уйдёт, пока всех не передушит… А ты говоришь: спокойно дожить…
– А что нам теперь надо? А, Хрол? Хлеб есть. Молочко есть. Поросёночка со старухой ещё держим, справляемся. Водочка в магазине вольная, и не сказать, чтобы очень дорогая. А, Хрол? А то, я вижу, у тебя глаза загорелись… Ну их к пёсу, Хрол!
