– А на какие шиши ты мне дом собираешься строить? А, Лушонок?
– Найдём деньги. Для вас, дядя Фрол… Или, я говорю, вашу хату перетащим. Она ж у вас совсем новая. Наверное, лет десять как срубили?
– Шесть, – поправил Хрол главу сельской администрации. – Так, меня, значит, сюда. А землю из-под меня – кому?
– Да кому?.. Инвесторам! Инвесторам, дядя Фрол. Пусть деньги в нашу землю вкладывают. Земле инвесторы нужны. Политика нынче такая. Генеральная, так сказать, линия.
– Ты, Лушонок, не бреши. Не играй со мною словами, как с дитём. Генеральная линия… Нынче генеральной линии нету!
– Я в том смысле, дядя Фрол. Что – вложения… Земля требует новых и новых капиталовложений. Обнищала наша земля.
– Продаешь, значит, Лушонок, землю, за которую тятька твой, Игнат Федотыч, голову сложил под Ельней в сорок первом…
Вот и закончился спокойный разговор.
Сперва наступила мгновенная тишина. Даже в приёмной, за дверью, обитой искусственной кожей, затихли и не шуршали ни бумажками, ни подошвами туфелек и ботинок.
– Вы это, Фрол Леонтьевич, бросьте! – надул шею Лушонок и начал смахивать с полированной столешницы невидимые пылинки.
– Подумай, Лушонок, подумай.
– Тут уже всё обдумано. Продаём участок земли: Ивановщину, поле в восемьдесят шесть гектаров и ещё тридцать гектаров – под усадьбами и поймой.
– Со мною, значит, продаёте?
– Почему же с вами? С вами, вот, договариваться будем.
– Не буду я с вами, жуликами, ни о чём договариваться. Продавайте дедовские курганы без меня.
– Как не будете, Фрол Леонтьевич? – усмехнулся Лушонок, и в глазах его появилась, блеснула, как опознавательный знак, уверенность.
– Что, Лушонок, думаешь, если от скибки отщепнул, она уже и твоя?
– Договоримся, дядя Фрол, договоримся. Я уже и Лёшке звонил…
– Что? Ты моих сынов против меня не настраивай. Своих сперва подними. Понял? А Краснотынку вы не получите.
– Почему же?
– А потому! Потому что я вас туда, варваров, не пустю!
– Ну, Фрол Леонтьевич, не пустить вы нас туда не имеете права. Земля принадлежит не вам. Ваша только усадьба – пятьдесят соток. Так что Краснотынка не ваша.
– Не моя? Моя! Я за неё кровь проливал! Как и батька твой, между прочим! И мои товарищи, солдаты, там зарыты! На одной только Ивановщине – три могилы! Так что эта земля, которую ты, Лушонок, кому-то заторговал, – вся как есть моя. До последней травинки и перепелиного гнездушка. Понял, рыночник?
– Ну, хватит, дядя Фрол, на психику давить! Кому она нынче нужна, эта земля? Нашёлся человек, и то спасибо. А могилы солдатские мы перенесём в одно место. Об этом тоже договорённость есть.
– Нет, не дам. Не пустю!
Хрол встал. Вышел в приёмную. Колокола гудели в висках. Пошатывало. Даже сапоги стали жать.
– Завтра, завтра, Фрол Леонтьевич, смотреть участок приедем! – послышался в спину голос Лушонка; колокола гудели громко, торжественно, а голос Лушонка всё-таки перекрывал и их. – Так что встречайте!
– Встрену…
– Вот что, Ванька, окоп надо копать, – сказал Хрол, разуваясь возле порога; с трудом он стаскивал с отёкших ног хромовые офицерские сапоги, привезённые ему пятнадцать лет назад старшим сыном. Когда-то сапоги были в самую пору. Обувал только по праздникам да в город. Носил – радовался. А теперь вот снять с ноги не может.
– Какой окоп? – изумился Петушок.
– В полный профиль. Для стрельбы стоя. Похоже, на старости лет, нам с тобою, кадровым танкистам, придётся в пехоту переквалифицироваться. Без окопа нам тут не удержаться. А в окопе – пускай попробуют возьмут. Пускай атакуют. Трибит-твою…
Тикали на стене ходики. Скучно зудела муха в паутине в углу. Видно, паук был сытый, не спешил подступаться к ней. Ничего, до вечера оприходует свежатинку, думал Хрол, нисколько не жалея эту тварь.
– Не дам я им тут, под собою, никакой земли. Ни пяди, как говорил наш политрук Гришковец. Помнишь, Ванька, Гришковца? Правильный человек был. Я видел, как он горел, когда мы на прорыв пошли. В первой машине. Так и кинулся на орудия. Эх, как мы тогда прорывались! Один, может, из ста только и вышел… Ты тогда, на ту Голгофу, с нами не попал.
– Я в госпитале был, – заметил Петушок.
