Сегодняшний день оказался особенно скверным. Утверждение, что Санто Виццини психически неуравновешен, было довольно запоздалой новостью, но сам по себе этот факт не доказывал, что режиссер виновен в поджоге. Одно было несомненно: огонь развел не он.
Дрисколл закурил сигару, а потом пожалел о том, что сделал это. Горящая спичка послужила ему мучительным напоминанием.
Перечитывая на днях страховой договор на картину, он обнаружил пункт, в котором шла речь о непредвиденных обстоятельствах. Доказанный несчастный случай, смерть или серьезная травма исполнителей основных ролей, разрушение материальных объектов влекли за собой выплату всех оговоренных в контрактах сумм всем без исключения лицам, задействованным в постановке.
Снова удача. Зачем рисковать и создавать себе дальнейшие проблемы или пытаться убедить людей из Нью-Йорка не отказываться от финансирования картины? Он может получить свои деньги сейчас — и не аванс, а всю сумму, с гарантией, и притом значительно больше, чем нужно для того, чтобы выкарабкаться. И никто не осудит его за это деяние Господне. А к тому времени, когда закончится наличность, он уже будет полным ходом осуществлять какой-нибудь другой проект.
Все показалось так просто, как только он обдумал детали. Удача отвернулась от него, когда он незаметно принес канистру с бензином в декорацию. Его ошибка заключалась в том, что он поджег покрывало раньше, чем разлил бензин. Огонь привлек внимание охранника, и он едва успел спрятать канистру под кровать и выйти через боковую дверь.
Случай помог ему никем не замеченным вернуться в офис, но тот же случай помешал распространению огня. Теперь ему оставалось лишь уповать на то, что Клейборн поверит его рассказу об оформителе. Через пару дней психиатр уедет, а к тому времени и совещание с Рубеном и людьми из Нью-Йорка будет позади. Придется попотеть, убеждая их в правоте Джорджа Уорда. Завтра он может со свистом полететь под уклон. Но резкий, грубый Марти Дрисколл, этот заносчивый слюнтяй, добьется своего. Теперь у него не было выбора.
Он шагал взад и вперед перед стеклянными дверями, вглядываясь в ночь. Огни потонули в тумане, но завтра они снова засияют, ярко и ясно. Лучше отдохнуть, чтобы во время совещания тоже выглядеть ярким и сияющим.
Еще один день — это все, что ему было нужно. Еще один день — и все окончится для него наилучшим образом. А потом — к черту их всех: сценариста-невротика, разговорчивого психиатра, дуру-девчонку, этого безумного режиссера и его потускневшую звезду.
Не волнуйся, сказал он себе. Ты их одолеешь. Хотя это будет не пикник…
— Да здесь настоящий пикник, — сказал Пол Морган и указал на голых мужчин, толпившихся у него за спиной возле туалетного столика с тремя зеркалами. — Вы только посмотрите — одни булочки да сосиски!
Роберт Редфорд захихикал:
— Говори за себя, мой милый. Всякий раз, когда я вижу голые тела, я вспоминаю о том, что Господь Бог не слишком хорошо разбирался в анатомии.
— Не надо богохульствовать. — Джон Траволта пристально всматривался в свое отражение в зеркале, широко раскрыв глаза. — Почему вы все время нападаете на религию?[92]
— Потому что мою бабушку изнасиловал хор мормонов из Табернакля.[93]
— Ты уверен, что это был не дедушка?
Все завизжали, кроме Клинта Иствуда. Он смотрел на них из угла, в котором сидел, массируя ноги.
— Приятно иметь с тобой дело — с тобой и твоими дружками!
Сильвестр Сталлоне протолкнулся к зеркалу, сомкнул губы и намазал их помадой.
— Лично я ненавижу оргии.[94] Это все равно что раскрыть дюжину красиво завернутых рождественских подарков и обнаружить, что все коробки пусты.
— Но разве мы не этим здесь занимаемся? — спросил Роберт Редфорд. — Мы продаем иллюзии, а не только голую необходимость…
Клинт Иствуд поднялся с места.
— Уже поздно. Лучше засуньте свои голые необходимости в джинсы и спускайтесь, пока Мамочка[95] не вышел из себя.
Берт Рейнольдс швырнул свою пуховку на поднос, стоявший на туалетном столике.
— О боже, совсем забыл! Сегодня опять явятся те иранцы…
— Только не это! — Джон Траволта сделал недовольное лицо. — Иранцы — членососы.
