Психоз 2 - страница 76
Все эти годы он сторонился Актерской студии[99] и всего, что с ней связано, но сейчас, если он хочет перестать валять дурака и сыграть настоящую характерную роль, студия будет ему нужна. Чтобы почувствовать эту роль, надо сделать нечто большее, чем просто переодеться в женские тряпки. Даже если это означает, что через несколько минут им займется какой-нибудь старый торговец маслом, от которого несет чесноком. Может, еще не поздно выйти из игры…
Он заставил себя вновь взглянуть в зеркало. На этот раз образ был четким. Он не видел ни Виццини, ни Мамочки, ни тех паршивых юнцов, которые думали, что его время вышло. Он видел Пола Моргана.
Хватит биться о клетку; явиться сюда была его идея. И какой смысл сейчас уходить? Виццини прав — ему нужно сыграть что-то серьезное, потому что это его последний шанс добиться успеха. Вот почему он…
— Да вот же он!
Морган оглянулся и увидел Мамочку, заглядывавшего в гримерку. Его рот в обрамлении бороды и усов недовольно скривился.
— Почему вы еще здесь, милый? Мы все ждем вас внизу…
Пол отодвинул стул и поднялся.
— Хорошо, я иду.
— Идем-идем, — захихикал Мамочка. — Я шепнул словечко некоторым из своих завсегдатаев, и они просто жаждут увидеть новое лицо.
Он вразвалку пошел по коридору, и Пол потащился за ним. Снизу доносились голоса, крики, свист, смех. Господи, да что это с ним?! За годы работы в киноиндустрии он встречал множество геев, и большинство из них были вполне приличными парнями. Но здесь, в этом борделе для гомосексуалистов, совсем другой контингент.
Внезапно его опять начало трясти. Ему захотелось повернуться и бежать отсюда, но он не мог этого сделать, потому что чья-то рука держала его. Огромная невидимая рука толкала его вперед, вперед и вниз. Рука Виццини…
Поднялся из тумана и бросил в рот таблетку. Потом опустился, растворился в дымке, которая закружилась вокруг него густым паром.
На мгновение Виццини увидел перед собой мертвые, обваренные тела и безжизненные лица без кожи, всплывавшие среди пузырьков в полной кипятка ванне.
Идиот. Откуда здесь взяться ванне с кипятком? Где бы это «здесь» ни находилось. «Здесь» было затеряно в тумане, как и он сам. Туман, не пар. Холодный, не горячий. Ползет по холмам, стелется в десяти футах над землей. Он знал, что должен был оставаться чистым, остаться дома, отбросить мысли, которые приходили вместе с ночью и туманом. Но мысли побудили его принять таблетки, а таблетки увлекли прочь из дома.
Нет, не мысли. Воспоминания — вот от чего он пытался убежать. Воспоминания о мертвых.
Mamma mia…[100]
Да, Mamma mia, в тот день, когда в деревню пришли солдаты, взяла его за руку, и они побежали на городскую площадь, где прежде часто сидели за длинным столом во время воскресных пикников, слушая музыку Верди. Только в тот день раковина над эстрадой, где играл оркестр, треснула, как яичная скорлупа, изрешеченная пулями, и музыки не было слышно — лишь крики и топот сапог по булыжникам, когда солдаты стали заполнять площадь. Они уже добрались до вина и теперь добирались до женщин, и когда мама увидела их, то попыталась повернуть назад, но было уже слишком поздно, потому что они тоже увидели ее. Она успела только схватить его за воротник и толкнуть под один из столов, и затем они набросились на нее. Их было, наверное, пять или шесть, возможно, даже больше, а возможно, другие подошли потом.
Он не знал наверняка, потому что прятался под столом, слушая свой собственный плач, смех солдат и крик мамы.
Потом послышались скрип и еще какой-то более громкий звук — бум-бум-бум, — и стол над его головой затрясся. Что-то застучало по столу, и в голове у него тоже застучало. Больше не было ни смеха, ни криков, только стук. И еще стоны. Mamma mia, стоны и сапоги, очередью растянувшиеся к столу. Они двигались медленно, пара за парой, сменяя те, которые только что стояли у самого стола. Сапоги были грязные и пыльные, а пятая пара — или пятнадцатая? — была вся в красных пятнышках.
Он знал, что это, но он должен был посмотреть. Лучше смотреть на сапоги, чем слушать стоны, сопение и вздохи, которые были ужаснее, чем стук у него в голове.
