— Было черно, как в могиле, — продолжал Джим угрюмо, — Туча подползла к нам сзади. Проклятая! Должно быть, где-то еще теплилась во мне надежда. Не знаю. Но теперь с этим было покончено. Меня бесило, что я так попался. Я злился, словно меня поймали в западню. Да, так оно и было. И ночь, помню, была жаркая. Воздух застыл.
Он помнил это так хорошо, что, сидя предо мной на стуле, казалось, задыхался и обливался потом. Несомненно, он был взбешен; то был новый удар, но этот удар напомнил ему о том важном деле, ради которого он бросился на мостик, чтобы тотчас же о нем позабыть. Ведь он хотел перерезать тали, привязывавшие лодки к судну. Он выхватил нож и принялся за работу так, словно ничего не видел, ничего не слышал, никого не замечал. Они сочли его безнадежно помешанным, но не осмелились шумно выражать протест против бесполезной траты времени. Покончив с этим делом, он вернулся на то самое место, где стоял раньше. Первый механик тотчас же за него ухватился и зашептал с такой злобой, словно хотел укусить его за ухо: «Дурак несчастный! Вы думаете, что вам удастся спастись, когда вся эта орава очутится в воде? Да они вам голову прошибут и не подпустят к лодкам». Он ломал руки, а Джим словно и не замечал его.
Шкипер нервно топтался на одном месте и бормотал: «Молоток! Молоток! Mein Gott! Принесите же молоток!»
Маленький механик хныкал, как ребенок, но, хотя рука у него и была сломана, он растерялся не так, как его товарищи, и, собравшись с духом, бросился в машинное отделение. Следует признать, что это было дело не шуточное. Джим сказал мне, что у механика вид был отчаянный, как у человека, загнанного в тупик; он тихонько завыл и рванулся вперед. Вернулся он тотчас же с молотком в руке и, не останавливаясь, бросился к борту. Остальные немедленно оставили Джима в покое и побежали помогать механику. Джим слышал негромкие удары молотка, слышал звук падающего блока. Лодка была готова к спуску. Только тогда он посмотрел в ту сторону — только тогда. Но он не двинулся с места. Он хотел втолковать мне, что он не двинулся с места, хотел втолковать, что ничего общего не было между ним и теми людьми… Теми людьми с молотком. Ничего общего. Более чем вероятно, что он считал себя отделенным от них пространством, которого нельзя было перейти, — бездонной пропастью. Он отошел от них так далеко, как только мог, — на другой конец мостика.
Его ноги были прикованы к этому месту, а глаза — к этой неясной группе людей, наклонявшихся и раскачивавшихся во власти смертельного страха. Ручной фонарь, подвешенный к стойке над маленьким столиком на мостике (на «Патне» не было рубки посредине), освещал плечи, согнутые спины. Они налегали на нос лодки, они выталкивали ее в ночь и больше уже на него не смотрели. Они отказались от него, словно он действительно был слишком далеко и не стоило бросать ему призыв, взгляд или знак. Им некогда было взирать на его пассивный героизм, некогда было почувствовать укор, таившийся в его сдержанности. Лодка была тяжелая, они налегали на нос — не было нужды подбадривать друг друга, — но ужас, развеявший их самообладание, как ветер раскидывает солому, превращал их отчаянные усилия в нелепый фарс, а их самих уподоблял цирковым клоунам. Они толкали руками, головой, налегали всем телом, напрягали все свои силы, но едва им удалось столкнуть нос с боканца, как все они, как один человек, стали карабкаться в лодку. В результате лодка резко качнулась, оттолкнув их назад. Секунду они стояли ошеломленные, злобным шепотом обмениваясь всеми ругательствами, какие только приходили им на ум; затем снова принялись за дело. Трижды это повторялось. Джим описывал мне это с какой-то странной задумчивостью. Он не упустил ни единой детали.
— Я проклинал их. Ненавидел. Я должен был смотреть на все это, — сказал он без всякого выражения, мрачно и пристально вглядываясь в меня. — Подвергался ли кто такому постыдному испытанию?
На секунду он сжал голову руками, как человек, доведенный до безумия каким-то невероятным оскорблением. Было кое-что, что он не мог объяснить суду и даже мне. Но я был бы недостоин выслушивать его признания, если бы не сумел понять паузы между словами. В этом нажиме на его стойкость была насмешка, злобная, мстительная, был элемент шутовской в его испытании — отвратительные гримасы перед лицом надвигающейся смерти или бесчестия.
