Отныне события развиваются быстро, вырываясь из сердец человеческих, словно ручей из темного источника, а Джима мы видим таким, каким видел его Тамб Итам. Глаза девушки также за ним следили, но ее жизнь была слишком тесно переплетена с его жизнью: она не могла быть зоркой, ибо мешали ей изумление, гнев и прежде всего страх и любовь — любовь, которая не умеет прощать. Что же касается верного слуги, не понимающего, как и все остальные, то здесь приходится считаться только с его преданностью и верой в своего господина, — верой столь сильной, что даже изумление переходит в приятие таинственной неудачи. Он видит только одну фигуру и во время паники не забывает о своей обязанности охранять, повиноваться и заботиться.
Его господин вернулся после беседы с белым пришельцем и медленно направился к укреплению на улице. Все обрадовались его возвращению, ибо каждый боялся не только того, что его убьют, но и того, что произойдет после. Джим вошел в один из домов, куда удалился старый Дорамин, и долго оставался наедине с вождем племени Буги. Несомненно, он обсуждал с ним дальнейший план, но никто не слышал этого разговора. Только Тамб Итам, постаравшийся стать на часок поближе к двери, уловил, как его господин сказал: «Я извещу народ, что такова моя воля, но с тобой, о Дорамин, я говорил раньше, чем со всеми остальными, и говорил наедине, ибо ты знаешь мое сердце так же хорошо, как знаю я величайшее желание твоего сердца. И ты знаешь, что я думаю только о благе народа».
Затем его господин, откинув занавес в дверях, вышел, и он, Тамб Итам, мельком увидел старого Дорамина, сидящего в кресле; руки его лежали на коленях, глаза были опущены. После этого он последовал за своим господином в форт, куда были созваны на совещание все старейшины Буги и представители Патюзана. Сам Тамб Итам надеялся, что будет сражение.
— Нужно было взять еще один холм! — с сожалением воскликнул он.
Однако в поселке многие надеялись, что наглые пришельцы должны будут уйти при виде стольких храбрецов, готовящихся к бою. Было бы хорошо, если бы они ушли. Так как о прибытии Джима население было извещено еще до рассвета пушечными выстрелами в форте и барабанным боем, то страх, объявший Патюзан, рассеялся, как разбивается волна о скалу, оставляя шипящую пену возбуждения, любопытства и бесконечных толков. Для обороны половина жителей была выселена из домов; они жили на улице, на левом берегу реки, и толпились вокруг форта, с минуты на минуту ожидая, что их покинутые жилища на другом берегу будут объяты пламенем. Все хотели поскорее развязаться с этим делом. Благодаря заботам Джюэл, выселенным приносили пищу. Никто не знал, как поступит Джим. Кто — то сказал, что сейчас положение хуже, чем было во время войны с шерифом Али. Тогда многие были незаинтересованы, теперь у каждого есть, что терять. За скользившими взад и вперед по реке каноэ напряженно следили.
Две военные лодки Буги лежали на якоре по середине реки, чтобы ее защищать. Дымок поднимался над носом каждой лодки. Люди варили рис на обед, когда Джим, после беседы с Брауном и Дорамином, переправился через реку и вошел в свой форт. Вокруг него толпились люди, так что он едва мог пробраться к дому. Раньше жители его не видели, ибо, вернувшись ночью, он обменялся лишь несколькими словами с девушкой, которая для этого спустилась к пристани, а затем тотчас же переехал на другой берег, чтобы присоединиться к вождям и воинам. Жители кричали ему вслед приветствия. Какая-то старуха вызвала смех: пробившись вперед, она ворчливо приказала ему следить за тем, чтобы ее два сына, бывшие у Дорамина, не пострадали от рук злодеев. Стоявшие вблизи пытались ее оттащить, но она вырывалась и кричала:
— Пустите меня! Разве они не жестокие, кровожадные злодеи, живущие убийством?
— Оставьте ее в покое, — сказал Джим, а когда все затихло, медленно произнес: — Все будут целы и невредимы.
Он вошел в дом раньше, чем замер громкий гул одобрения.
Несомненно, он твердо решил дать Брауну уйти к морю. Впервые приходилось ему утверждать свою волю вопреки нескрываемой оппозиции.
