– Чува, ты ж выпалила такое семидесятилетней женщине! – вопит наш Сводник, похлопывая меня по спинке.
И вот она стоит, эта семидесятилетняя женщина, и хитрюще улыбается, когда замечает, что я, связав в уме дважды два, поняла, кто она такая.
Все вокруг погружено в молчание, все ждут, чем кончится наш поединок. У меня вид обалдевшей от страха, а у бабушки Картера вид такой, будто она вот-вот замолотит сухонькими кулачками по воздуху и надает мне по заднице.
Никогда-никогда во всей моей жизни не будет мгновения более постыдного, чем вот это самое. Помяните мое слово.
Мэйдлин прерывает осмотр, устроенный мне Бабушкой, и я вдруг хочу, чтоб в полу образовалась дыра и поглотила бы меня с головой: в ее руке я вижу мобильник Лиз. Доносится вопрос:
– Что это означает: «исполинская, зловонная, мандасрачная, сикелявистая, лесбушистая лярва-оторва»?
8. Охренеть, как член морщится
– Нет, Дрю, от поездки в стриптиз-клуб ничем лучше не станет, – говорю я уже в третий раз. – После того позднего завтрака в прошлый выходной Клэр совершенно подавлена и считает, что мои ее ненавидят. Она и на меня кипятком брызжет, по ее, видишь ли, понятиям, правило номер один для меня как для ее хахаля состоит в том, чтобы не давать ей совершать хоть что-то, отдаленно напоминающее глупость, когда она напивается.
Я вздохнул на полную и расставил руки в виде буквы «Т», чтоб портной смог замерить объем моей груди. Пока девчонки занимаются с Лиз, приводя в полный порядок свои наряды, я встречаю ребят в торговом центре через дорогу, и мы, прихватив Гэвина, отправляемся снимать мерку для смокингов. Может, кого-то это вгонит в шок, но до этого я никогда не был на примерке смокинга или костюма. Если я скажу, что не знавал более неловкой ситуации, общаясь с незнакомым мужчиной, то ничуть не совру. Один к одному с обследованием простаты.
Какой-то незнакомец по имени Стив, который едва слышно буркнул нечто похожее на приветствие, когда мы вошли, сразу же пихает меня в пространство, окруженное с трех сторон зеркалами, потом становится на колени и тянет руки в направлении к моим яйцам.
Скажите на милость, куда прикажете глядеть, когда у вас меж ног сидит какой-то мужик и лапает вашу мошонку, причем, заметьте, он не врач, просящий вас нагнуться и кашлянуть? Ему в макушку? В глубину зрачков, когда он поднимает взгляд, чтобы прикрикнуть на вас за ерзанье? Простите, но не могу я стоять спокойно, когда совершается это непрошеное хватание за яйца!
Я, честно, не понимаю, по какой надобности нужно снимать четыре мерки с той части тела, что простирается от места, где висят мои яйца, до коленок. Шарики мои не перекатывались, так что всякий раз так и эдак одно число получится, ну и запиши это, бенать, число да двигай дальше – предпочтительно куда подальше от моих сокровищ.
А этот самый портной, он, вообще-то, в этой хрени копенгаген? Нужно ли что-то вроде диплома или еще чего получить, прежде чем начать орудовать сантиметром и тыкать в людей булавками?
Я бросил взгляд на Дрю: тот посматривал в потолок да посвистывал, ничего, мол, особенного, словно его незнакомые люди постоянно лапают, стоя перед ним так, что их взгляды ему в муде упираются. Погодите, я‑то нашел, о ком говорить! Да, с ним такое, верно, только что случилось на заправке за полчаса до того, как мы сюда приехали.
– Клэр надо поостыть. Уж если твои родители до сей поры меня не возненавидели, то ее они не ненавидят. Я столько лет им подлянки похуже устраивал, – признается Дрю. – Уж поверь мне.
– Ну да. Я знаю. Мама до сих пор вспоминает, что ты натворил с ее попугайчиком, когда мы еще в школе учились.
Дрю закатывает глаза:
– А то даже не моя вина была.
– Угу, ты открыл клетку, птичка с лету врезалась в застекленную дверь и умерла, – напоминаю я ему.
– Моя разве вина, что эту живность глупость одолела? – возражает Дрю. – Я думал, пичуга полетает себе по комнате, может, на ковер нагадит. Откуда мне было знать, что она была готова к самоубийству? Если честно, то это твоя мама виновата. Она должна была бы знать, что ее птица впала в депрессию. И, если откровенно, с ее азиатским скворцом я еще хуже учудил.
