Провансальский триптих - страница 142
Читая фрагменты такого рода, осознаёшь, как далеко мы уходим от представлений о Провансе, почерпнутых из слащавых «бедекеров». У Водницкого Прованс — не земля упоительных вин, изобилующая восхитительными туристическими достопримечательностями, а особое увеличительное стекло. Если смотреть через него, лучше видно, откуда мы и куда идем. Оказывается, этот южный край — своего рода лаборатория мыслей, место, где можно ясно увидеть приметы уходящего времени.
Провансальская трилогия написана уже очень немолодым человеком. Это книга озарений и восхищений — но и отфильтрованного жизнью богатого опыта; в ней представлены разные стороны этого опыта, что свидетельствует о знакомстве автора с историей, знании природы, о его литературных пристрастиях. Тем не менее, вопреки возможным домыслам, Водницкий остается писателем — он не географ, не историк, не ботаник, не литературовед, хотя в нем есть что-то от каждого (и больше всего от самородка-ботаника). Все разнообразные знания отнюдь не суммируются методом простого сложения, превращая их обладателя в ходячую энциклопедию. Они придают тексту новое качество, и поэтому книги Адама Водницкого — не площадка для похвальбы эрудицией, а — по своей букве и духу — принадлежат к разряду умной литературы.
Все или почти все, о чем идет речь в «Триптихе», на самом деле не совсем такое, каким кажется, во всем есть что-то, с первого взгляда неуловимое. Пожалуй, тут первенствует интуиция, которую автор привносит то в одну, то в другую из своих историй, искусно составленных из крупиц собственного опыта при поддержке воображения. Интуитивная убежденность в существовании метафизической подоплеки мира проявляется как прямо, в конкретных сюжетах, так и гораздо тоньше, между строк — в аллюзиях, недоговоренностях, догадках. В последнем случае читатель становится соавтором: от него требуется, чтобы он сам, на свой страх и риск, отправился по стрелкам-указателям, рассыпанным на страницах книги, и дополнил картину, набросанную порой лишь несколькими штрихами.
Присущая иногда текстам Водницкого наивность (незачем пояснять, что это святая простота), столь далекая от иронических гримас и подозрительности, свойственных детям поздней современности, ведет в одном направлении: к незамутненной вере в некий исконный смысл. Нам предлагается поверить, что наши земные странствия — не бесцельная забава, а любые попытки познания сущего (пусть и завершаются разочарованием и неудовлетворенностью) смысла не лишены. Ибо смысл этот — сомнительный, непрочный, обманчивый, будто линия горизонта, — хоть постоянно и утекает, как песок между пальцев, но тем не менее он ведь есть! Вопреки неустанно повторяемой сейчас скептической мантре, трудно согласиться, что этот смысл — всего лишь иллюзия, созданная познающим разумом. Точнее говоря, смысл существует, но не так, как существует вот эта стена передо мной или этот стол. Его онтология генетически нестабильна: он возникает лишь на мгновение, блеснув из темноты. Порой, в какие-то особенные моменты, мелькнет в неожиданно открывшейся бреши, чтобы снова угаснуть в небытии. И это особое «знание», явленное нам, — не иллюзия. А уж если читатель вслед за автором уловил эту неуверенную уверенность, и впрямь неважно, будет ли у нее провансальский запах лаванды. Пускай будет!..
