Водницкий любит совершать экскурсы в прошлое; он чувствует историю, наслаждается ею, знает тайные каналы, по которым можно в нее проникнуть, добраться до самого нутра, но особенно ценит краткие минуты выпадения из времени, как будто именно в эти мгновения вспыхивают искры, освещающие сцену жизни. Жизни тех, кого уже нет, и нашей жизни — тех, кто вот-вот к ним присоединится.
3.
Изображенный мир слеплен Водницким из разнородного материала. Из наблюдений, разговоров, поэзии, старых камней, голосов прошлого, из снов, миражей, грез. Прованс в «Триптихе» — что необходимо особо подчеркнуть — исполнен животворного смысла. Мир тут словно бы устойчивее, полнокровнее, жизнь пульсирует на редкость интенсивно. Здесь всё так, как должно быть, а должно быть так, как есть. Чем внимательнее вчитываешься в текст, чем глубже в него погружаешься, тем яснее становится, что Прованс для Водницкого — мир осуществленной мечты, какой-то первобытной, элементарнейшей приспособленности к среде существования. Прованс был бы только метафорой дома — собственного, в самом личном толковании этого слова, — если бы не был домом в буквальном смысле. Правда, домом без стен, но не уступающим в своем существе деревянному или каменному. В нем не обошлось без одуряющего запаха трав и свежеиспеченного хлеба, без смакования местных вин, хотя важнее другое: дом этот, в числе прочего, построен из голосов. Из местных диалектов, песен, стрекота цикад, исполняющих здесь функцию ежедневного basso continue. А еще из пения соловьев. Иногда это соловей в человеческом обличье, как та девушка, что в полночь поет в пустом арльском баре старинную народную балладу (Rossinyol que was a Franca…). Аккомпанируя себе на гитаре, поет ни для кого, для себя, произнося повторявшиеся столетиями слова о разбитом сердце и соловье-посланце. Но настоящие соловьи ненамного хуже. Автор отводит нас в потайные места, где они демонстрируют свое незаурядное вокальное мастерство. Одно из таких мест находится невдалеке от моста Ланглуа, того самого, который любил рисовать Ван Гог.
В Провансе просто невозможно пропустить исступленный праздник весны с его кипучестью, бешеным жизнелюбием, буйством красок и запахов! Не диво, что автору иногда недостает слов, и, чтобы описать эту пору года, он прибегает к помощи музыкальной метафорики: «Весна в Провансе — мощная оратория, радостный гимн в честь возвращающейся из подземного царства Коры; торжественное ее начало — первая трель жаворонка, элегические аккорды увертюры moderate cantabile, записанной нотами миндальных деревьев, форсиций и магнолий, затем crescendo сирени, глицинии, желтых вспышек дрока в расщелинах скал, вплоть до триумфального tutti цветущих абрикосовых и персиковых садов и финального diminuendo, когда звуки тонут в фиолетовых волнах лаванды и золоте подсолнечников, предвещающих скорое окончание праздника — близящееся лето». Среди такой природы жизнь кажется более легкой, а надежда, пробуждающаяся с каждым весенним рассветом, перестает быть только «матерью дураков»[393].
Прованс — дом открытый, каждый имеет право сюда войти, но только те, кто хорошо знают его внутреннюю архитектуру и неписаные правила поведения, испытывают от пребывания в нем неподдельную радость, царское ощущение полноты жизни: принимай ее такой, какая она есть, попытки изменить существующее положение вещей бессмысленны.
4.
И тут неожиданность. Авторская интуиция — частый гость в «Триптихе» — открывает читателю двойственность провансальской действительности. Согласно распространенному стереотипу, средиземноморский мир — территория незаходящего солнца, радостей жизни и райских пейзажей. Говоря так, забывают о его темной стороне, о вызревающем под лучами палящего солнца духе уныния, о страхе, усталости и апатии, о жестокости и кровавых драмах.
Пожалуй, лучше всего эти крайности видны в описании Страстной недели. В Арле это — время ожидания пасхальной мистерии и корриды. Литургии и фиесты. В преддверии корриды город охватывает лихорадочное безумие, все ждут не дождутся грядущего спектакля. Водницкий тоже не остается равнодушным (фраза о том, что он не поклонник корриды, звучит не очень убедительно…), но его, по собственному признанию, пугает какая-то пробуждающаяся в душе темная сила. Коррида представляется ему явлением, которое вырывается из оков прагматичного
