Впрочем, огородом, конечно, больше всех занимался отец, это его страсть; мать, когда она была еще ничего, тоже кой в чем ему помогала, но уж как найдет на нее — лучше от таких помощниц подальше, одно только с ней расстройство да разорение; придет, бывало, с подружками своими картошку копать, покопают-покопают — давай картошку печь, а там и бутылка у них появится у костерка, и пошло-поехало… А бабы как выпьют, шальные делаются, песни кричат не своими голосами или вдруг мужиков ругают, что мужики — они не-ет, они ни хрена не понимают в этой жизни, они думают, жизнь — это вот она, а она, жизнь-то, она да-а-давно прошла-проехала, верно я говорю, бабоньки?
— Ведь сварилось уже, а их все нет, — с легким раздражением, которое вновь начало накатывать на нее, сказала Томка. — Неужели хотя бы сегодня нельзя…
— Да нет, ты погоди, — мягко остановил ее отец, — мало ли, может, ищет ее где. Видишь вон, не видать ее в квартире. Значит, поискать пошла. Наверняка так. — Последние слова он сказал потверже, поубедительней, чтобы успокоить, видно, и самого себя. Он стоял рядом с Томкой, обняв ее за плечи, нарядный, праздничный, но от него уже повеяло какой-то тихой грустью, сожалением и печалью.
А пельмени и в самом деле пора было вынимать…
— Может, поедим пока без них? Горяченьких? — Отец старался говорить спокойно и даже как бы приподнято, словно в предвкушении действительно веселого и скорого праздника.
— Давай, — согласилась Томка.
И они сели за стол, не в большой комнате, а на кухне, будто так просто — отведать первого варева, и ели, Томка — едва ковыряя вилкой, отец — с нахваливаньями, но все равно некуда им было девать образовавшуюся пустоту и отчужденность в доме — опять не так, опять неладно…
— А со вторым варевом погодим. Точно, Томка? — Отец вытер усы платком и аппетитно крякнул, и тут же на него нашел кашель, он встал, сходил в ванную и еле справился там со своим кашлем-удушьем, поминутно отхаркиваясь.
Томка смотреть на него не могла, когда он вышел из ванной, — и жалко, и ругать его хочется, и самой бы в ту пору завыть, а отец вдруг сказал:
— Чего это мы… Знаешь, пойду-ка я сам за ними схожу. Очень даже просто… почему нет? Счас я их приведу, голубушек… — И он даже спрашивать не стал согласия Томки, накинул плащ и вышел из квартиры.
Томке ничего не оставалось, как ждать, она села сначала к окну, потом вытащила из сумочки, из заветного кармана, измятый солдатский треугольник — первое письмо Генки Ипатьева из армии, и стала по десять раз перечитывать каждую строчку, и когда читала, как бы тут же отвечала Ипашке на его слова, и время для нее полетело незаметно…
Дверь хлопнула так громко, что Томка вздрогнула от неожиданности и не сразу и поняла, что за голоса — громкие и развязно-веселые — заполнили прихожую. Вышла из кухни — так и есть: мать стоит пьяная, под руку ее поддерживают отец с Катериной Ильиничной, а сзади, выглядывая из-за их плеч, переминается с ноги на ногу толстенная Лизавета, которую невозможно было представить тонкой и стройной фронтовой медсестрой бывшего там какого-то полка какой-то там стрелковой дивизии. «Наверняка вранье!» — каждый раз с неприязнью думала Томка, она вообще не верила ни в какое хорошее прошлое человека, если вот сейчас, нынче он был отвратителен, гадок и лжив.
И когда она смотрела теперь, как в коридоре копошатся-возятся четыре человека, в общем-то совсем не чужих, она вдруг перестала ощущать какую-либо связь с ними; они были и как бы не были сейчас для Томки в ее нынешнем состоянии; что там к ним нужно было чувствовать сейчас — любовь? вражду? брезгливость? — ничего этого теперь не было в ней, а было одно лишь ясное понимание: ничего мне не нужно, одна буду жить, одна и обязательно уеду… скоро уеду… вот хоть завтра… соберусь — и завтра же, завтра…
Наконец все разделись, и что-то говорил отец в оправдание матери, что-то говорила сама мать, а больше всех распалялась Лизавета, обращалась только к Томке, и в голосе ее звучали проникновенность, хитрость и желание всю эту мешанину свести на нет, будто и не было ничего, а если и было — да что там было-то? — ничего и не было страшного, девонька ты наша молодая и распрекрасная…
