— Самуил,— говорит она по-еврейски, что бывает лишь в исключительных случаях,— к тебе опять приехали. Какой-то студент.
Кто же это может быть? Приподнятое настроение, которое появляется всякий раз, когда он собирается взяться за работу, погрузиться в мир живых образов, живущих в мозгу все время, это настроение сразу исчезает. Снова заботы, снова хлопоты.
Навстречу встает, держась костлявой белой рукой за грудь, Максим Богданович.
Хозяин окидывает быстрым взглядом гостя. Сапоги и штаны обляпаны грязью, будто человек долго шел. Шинель, брошенная на скамейку, старая и тоже заляпана. Ворот форменки расстегнут,— какая тонкая шея!
— Приветствую вас, Ясакар! — с улыбкой, от которой лицо делается каким-то напряженно-болезненным, говорит гость.— Если не прогоните, гостем буду.
Ясакар подходит к нему и разводит руки, чтобы обнять и поцеловать. Но Богданович ловит его руки и пожимает их.
— Не надо, это небезопасно... я болен.
— Боже ж мой,— немного сконфуженно, однако очень душевно говорит Плавник,— поцеловаться при такой встрече — это же просто необходимо...
Но Богданович не сдается. А тут еще и кашель — Богданович, обессиленный, опускается на диван. Черт знает что — всю дорогу было так славно, он километров сорок прошел пешком, и ничего, а здесь...
— Нет, нет, поцелуемся при прощании, а сейчас не надо. Зачем я шел пешком? Я не мог, я не имел права... Разве имеем мы право ездить, пользоваться достижениями цивилизации, когда сотни, тысячи людей, потеряв жилье, месят дороги усталыми ногами, когда ноги эти замерзают, мокнут, покрываются язвами?.. Подумай, Ясакар, как это ужасно! — И он кашляет, снова кашляет...
— Полежи, Максим Адамович,— озабоченно говорит хозяин.— Пополудничаем. Что ж вы ничего не попробовали?
Из соседней комнаты доносится голос сестры — в нем слышится и брезгливость, и ирония, и оскорбленное достоинство:
— Может, я невкусно готовлю!
Снова болезненная улыбка кривит лицо. Плавник смотрит на это лицо и думает, какая жестокая болезнь — чахотка, как мало осталось от этого молодого человека...
— Это мое утешение — моя болезнь,— наклоняет свою каштановую голову Богданович.— Я как подумаю, что десятки людей гибнут в окопах и гибнут бессмысленно, так мне оттого легче, что страдаю и я... Нет, нет! — останавливает он хозяина.— В чай не надо сахару. Не надо! Мне довелось видеть мальчонку очень худенького. Он с таким смаком ел черствый хлеб, просто хлеб, Ясакар!..
Хозяин несмело пожимает плечами.
— Не стоит преувеличивать, Максим Адамович... Это же...
Вечером собираются гости. Они пришли приветствовать поэта, но тот все время ловит на себе озабоченные взгляды, замечает, что присутствующие как-то очень осторожны в обращении с ним, и становится хмурым, злым, замкнутым. Его просят читать, но он категорически отказывается. Нет, нет, он привез рукопись. Думал в Вильно печатать, а теперь это невозможно. Хотя, с другой стороны, и к лучшему: все, все надо переработать, переиначить многое, написать наново. О страданиях человеческих, о народном горе. Вот он только отдохнет и начнет работать, работать...
А ночью он приходит к Бядуле, придвигает к кровати стул, на коленях раскладывает рукопись новой книги.
— Я вот думаю, что дело белорусской культуры скоро станет делом самых широких народных масс. Вот, смотри, Ясакар, что выходит... Уже и других наций люди присоединяются к этому течению... Вот ты фигура символическая. Еврей... А сколько таких, которые могли бы пойти к полякам?.. И деятелями русской культуры многим было бы лучше быть... Но в них просыпается совесть. А почему? Потому, что просыпается народ и за этим народом будущее.
— Нельзя же это объяснять выгодой!
Богданович совсем низко опускает над ним лицо.
— Ты меня не понимаешь. Так много мыслей, что их трудно высказать. Я говорю о диапазоне. Понимаешь? Вот брось камень в воду, пойдут круги, все более широкие, более широкие...— И вдруг перешел на шепот, хриплый и быстрый: — Только я временами боюсь, что сделанное будет похоронено под пеплом этой войны, она снова может отбросить наш народ в своем развитии назад...
