А за окнами была уже Беларусь — узкие песчаные полоски, пригорки с соснами, дикая груша среди поля, соломенные крыши... «Край мой родны! Як выкляты богам,— столькі ты зносіш няволі!..»
ІІІ
Недалеко от Минска поезд вдруг остановился. Богданович, прихватив свой баульчик, почему-то вышел из вагона. Поезд стоял перед опущенным шлагбаумом. Железную дорогу перерезал большак, и по нему, казалось, бесконечной вереницей тянулись телеги, люди, привязанные к возам коровы. Люди шли большей частью по обочинам дороги. А на телегах лежал их скарб — кожухи, клетки с курами и поросятами, узлы е одеждой, мешки с мукой, рундуки. На узлах и мешках сидели дети, женщины. Лощади устали, да среди них было мало сытых, все больше кожа да кости. Люди шли в лаптях, в разных обносках, многие были босые. А дорога — месиво весенней грязи, которая уже не замерзала и ночью. А над дорогой висело серое, все в тучах небо, вокруг, частью вспаханные, виднелись серые полоски, бор на горизонте тоже, казалось, был присыпан серой ватой. Лица у всех были усталые, серые, точно закопченные дымом. По белорусской дороге шло народное горе.
Будто прикованный к земле, стоял Богданович в накинутой на плечи шинели, с желтым фанерным баулом в обеих руках, стоял и смотрел на людей, на лошадей, на телеги и дорогу. И вот в поле зрения попал воз. На возу, на черном от времени сундуке, сидел хлопчик в большом картузе с надломанным козырьком и, держа черными от грязи руками кусок хлеба, жадно ел его. Ничего особенного в этом не было, но что-то как бы подтолкнуло Богдановича, он подлез под шлагбаум, бросил на воз свой баул и пошел рядом с возом. Идти было легко, будто и не было недавнего припадка, будто вообще не было этой тяжелой, выматывающей последние силы болезни.
Беженцы...
Из-под Волковыска, из-под Гродно, из-под Вильно...
Куда?
В Минск... Куда угодно... Только подальше от пекла, от ужасов, от разрушений и насилий, от пепелищ и немецких порядков...
Они из разных местечек и сел, из-под разных городов, они никогда бы не встретились, если бы не это горе, не это черное лихо. Несчастье объединило их. Когда человек счастлив, ему нечего искать поддержки. Горе толкает его на поиски товарищей, сообща и горевать легче.
Богданович переходил от одного воза к другому, расспрашивал, слушал одну и ту же историю про несчастье, рассказанную одними и теми же словами. Самое страшное было в том, что передавали подробности своего несчастья с какой-то покорностью, с какой-то безучастностью, с безмерной безнадежностью. Он слушал мужчин и женщин, детей и стариков, а где-то в мозгу, в каком-то потаенном его уголке, возникал и исчезал, снова возникал и снова исчезал вопрос: поэт, что ты сделал, чтобы облегчить народное горе? Да кто из них знает, что он поэт? Многие ли из них умеют читать? Как может попасть к ним книжка, отпечатанная небольшим тиражом в типографии пана Мартина Кухты?
Он прибавил шаг и нагнал передний воз.
На нем сидела девушка лет семнадцати. Русоволосая. С чистым, немного узким лицом. Синие глаза. Легкая розоватость. Немного обветренные губы. Домотканая коричневая свитка, шитая на мужчину, а на голове — фабричный платок. В руках — книжка. Не в первые руки попала книжка, без корочек, с обтрепанными краями.
— Читаете?
Девушка подняла глаза на бледного студента — в синей глубине глаз еще горит интерес к тому, что только что читала.
— Читаю.
Студент положил руку на воз и пошел рядом. Видно, что так ему легче идти. По красным губам, очень ярким, по красным пятнам на щеках поняла девушка, что у парня чахотка.
— Садитесь.
Он мотнул готовой.
— Нет, лошади тяжело,— сказал он.— Я дойду, скоро город.
— Вы тоже спасаетесь?
— Да, спасаюсь, только не от немцев.
Она положила книжку в карман, и это направило его мысли на другую дорогу.
— Так что же вы читаете?
Она опустила глаза.
— Так, ничего, одну книжку...
Он засмеялся:
— Вижу, что книжку... До книжек ли вам? Вы что — книжкой хотите закрыть глаза от этого ужаса? До книжек ли теперь?
Она смотрела на него и мало что понимала. Почему так гневно звучат слова этого больного студента и почему он обращает эти слова именно к ней? Смутно, но она все же поняла смысл упрека.
