— Сынок, я вот о чем хочу тебя просить… Надеюсь, ты мне не откажешь…
— Пожалуйста, Гани-баба, я готов помочь вам чем могу.
— Вот, я заранее хочу оговориться: если даже ты откажешь в моей просьбе, никто о нашей беседе не должен знать ничего… Ни Гюляндам-арвад, ни другой кто-нибудь. Как говорится, один камень снизу, один сверху, и крышка. Честно говоря, я боюсь попасть на язык Гюляндам-арвад…
Такое серьезное предупреждение Гани-киши развеяло предположения Бахмана: значит, речь пойдет не о заявлении на сына, а о чем-то другом.
— Я не болтлив, Гани-баба, умею держать язык за зубами. Что бы вы ни сказали сейчас, будьте спокойны — все останется между нами.
Гани-киши подсел к Бахману:
— Уметь хранить тайну — это качество настоящего мужчины. Я рад, что ты крепок на язык, и открываю свою тайну надежному человеку…
Гани-киши подождал, пока пройдет мимо молодая женщина с коляской, потом сказал:
— Сынок, я позвал тебя по поводу этого дела… Об Алигулу… Я уже говорил с участковым, капитаном Тахмазовым. Кое-как умолил его… Сначала он никак не поддавался, но в конце концов мы нашли с ним общий язык. Он согласен закрыть это дело… Но для этого, говорит, надо, чтобы пострадавший, то есть ты, написал, что не имеет к нему претензий, что Бахман Сарыев, то есть ты, не хочет, чтобы Алигулу судили, прощает ему… Теперь, родной мой, ты понимаешь, что судьба Алигулу в твоих руках. Как отец я тебя умоляю: прости его. Напиши об этом на листке бумаги, я отнесу, отдам участковому, и делу конец. Да, Алигулу — негодяй, мерзавец, жестокий человек… Много плохих слов можно сказать о нем. И это мой сын… Я лучше всех знаю, какой он… Но что делать?! Ребенок — это частица родительского сердца. А легко ли отрезать кусок сердца и выбросить? И тебя я понимаю, дорогой, ты пришел помочь и спас меня, а этот негодяй тебя ударил. Не так уж сильно, все обошлось, а могло быть хуже, мог и глаз выбить, — слава богу, хоть этого несчастья не случилось, а то что я тогда делал бы?
Голос Гани-киши дрожал, и, наверное, у него пересохло в горле. Вздохнув, он умолк. Бахман ждал: ему казалось, что старик переведет дух и еще что-то скажет. А Гани-киши лишь с мольбой смотрел на парня — так нищий смотрит на богача, ожидая подачки. Гани-киши заглядывал Бахману в глаза — хотел узнать, как принята эта его просьба, Бахман молчал. Ожидая совсем другого, он не был готов к восприятию того, что услышал от старика. «Так вот какая просьба ко мне у Гани-киши?!» Бахман представил себе, как в милиции читают и разбирают его прошение простить хулигана, если он такое напишет. А может, ему придется идти туда самому? Вот уж не ждал, не гадал, не думал. Он и в милиции-то был всего раз. Понятия не имел, как пишется заявление, о котором просил Гани-киши. Впервые в жизни Бахман попал в такую ситуацию, когда от одного его слова зависит, может быть, судьба человека, в данном случае — Алигулу. А может, и самого Гани-киши. Кaк быть? Ведь у Тахмазова есть акт. А теперь этот акт он, Бахман, должен зачеркнуть? Старик говорит, что был у Тахмазова… Действительно был, говорил и получил такой ответ? Может быть, Гани-киши сначала хочет заручиться заявлением, что он, Бахман, прощает Алигулу, а уж потом пойти в милицию и сказать: парень простил Алигулу, и ты, капитан Тахмазов, тоже забудь об этом происшествии, не передавай дела в суд?
У Бахмана еще не было портфеля, тетради для лекций и ручку он носил в десятикопеечном полиэтиленовом мешочке. Закинув ногу на ногу, он положил мешочек на колени и, глядя на беззаботно игравших детишек, обдумывал неожиданную просьбу Гани-киши. Что ответить, как ответить? Писать? Не писать? Жаждой мести он не горел… Вот если бы увидеть Тахмазова, посоветоваться…
— Сынок, — сказал Гани-киши, — ты, кажется, не слышал, о чем я говорил, или не понял?
— Я все слышал, Гани-баба, и все понял.
— Тогда почему молчишь?
Бахман молчал. Он и сам не знал, согласен ли дать такую бумагу, о которой, со ссылкой на капитана Тахмазова, просит старик. А Гани-киши думая, что Бахман либо боится, либо не хочет писать и тем самым спасать Алигулу.
