И действительно Бахман был в затруднении. Если бы утром Гани-киши сказал, о чем хочет попросить, у него было бы время обдумать просьбу и прийти к определенному мнению. А теперь старик не давал ему думать, наседал, чувствуя, что если сейчас просимой бумаги не получит, то, может быть, не получит ее никогда.
— Бахман, родной мой, считай, что я умер, у меня никого нет и ты должен меня хоронить. Разве откажешься? Помоги мне в этом деле. — Сказав это, Гани-киши сунул руку в нагрудный карман и вытащил две пачки десятирублевок. Возьми эти деньги, сынок, здесь сто пятьдесят рублей, потрать их на свои нужды.
Увидев деньги, Бахман испуганно отшатнулся от старика:
— Что вы, Гани-баба! Мне ваших денег не надо. Спасибо. У меня есть свои.
Деньги так и остались в руке Гани-киши. Смяв их в ладони, он медленно отвел руку вбок. Не хотел, чтобы сидевшие напротив видели, что он предлагал деньги молодому парню. Это каждый мог истолковать по-своему.
— Не обижайся, сынок, и не подумай чего плохого. Я знаю, ты здесь один, студент, стипендии еще нет, дом далеко, а тут город, здесь деньги нужны, молодому человеку особенно. Надо купить то, это… Я даю тебе эти деньги от чистого сердца. Ведь ты из-за меня пострадал, от руки моего подлеца. Доля-ген я сделать тебе что-либо хорошее или нет? Если возьмешь эти деньги, я успокоюсь — хоть чем-то, а отплатил тебе за добро.
— Положите деньги в карман, Гани-киши, они вам понадобятся. Считайте, что вы сделали мне хорошее, и не обижайте меня.
В течение полутора месяцев Бахман наблюдал, как Гани-киши изо дня в день, с раннего утра до позднего вечера, мастерил для продажи всякие поделки. Сколько он на них зарабатывал? Копейки! Старик куда больше нуждался в деньгах, чем Бахман. Сколько времени собирал он эти сто пятьдесят рублей? И совал деньги, чтобы Бахману неудобно было отказать ему в просьбе. «Если ты так переживал за меня, то почему сразу, после скандала, учиненного сынком, не выразил ни сочувствия, ни сожаления? Денег я ни теперь, ни тогда не взял бы, а вот сочувственное слово кто отвергнет?»
В свою очередь Гани-киши раскаивался, что предложением денег задел достоинство парня.
— Опять говорю тебе, сынок: не думай, пожалуйста, ничего дурного. Я предложил эти деньги от души. Как-никак ты был ранен, понес ущерб. Хоть и не признаешься, а ведь ты страдал… Ну, хочешь, возьми эти деньги в долг, когда у тебя будут, отдашь, я не тороплю.
— Гани-баба, я вас прошу, положите деньги себе в карман и больше о них не вспоминайте, иначе я встану и уйду!
— Странный парень, э-э… Ну вот, смотри, положил, — и старик сунул пачку десяток в карман. — А теперь давай говорить о деле. — Гани-киши ласково провел рукой по полиэтиленовому мешочку, лежавшему на коленях Бахмана, как будто гладил ребенка. — Скажи мне, надеяться или нет, напишешь ты заявление участковому? — И Гани-киши взволнованно заглядывал в глаза Бахману и ждал от него только одного ответа — «да». — Вижу, сынок, ты почему-то уклоняешься от моей просьбы. Опасаешься, что такой поступок тебе повредит? Напрасно. Хочешь, принесу Коран, руку на него положу и поклянусь, что вреда от этого тебе не будет. Наоборот, доброе дело тебе зачтется. Алигулу поймет, что дальше так поступать нельзя, станет исправляться, — в конце концов, не зверь же он, — а Тахмазов порвет и выбросит акт… А я всю жизнь буду молиться за тебя аллаху, безостановочно говорил Гани-киши. Бахман остолбенело слушал. — Не думай, ради бога, что пристал к тебе старик как банный лист. Я к тебе обращаюсь, у меня нет другого выхода, в этом деле ты главный человек: как захочешь, так и поступишь, и я надеюсь, что ты меня не разочаруешь, ты же не бессердечный какой-нибудь. — Он убрал руку с колен Бахмана. — Ну, иди домой, пообедай, отдохни. И о моей просьбе не забудь, напиши этот клочок бумаги. И даже к Тахмазову тебе самому идти не придется, я сам отнесу.
Бахман ничего не обещал, не сказал ни «да», ни «нет», оставив старика в тревоге.
…От улицы, на которую вышел Бахман, к общежитию медицинского института вела оживленная магистраль, и машины по ней сновали часто. Бахман, стоя на углу, ждал такси. Ему хотелось уехать скорее, прежде чем его увидит тут с вещами кто-либо из соседей и начнет расспрашивать: куда едешь да почему едешь? У него не было времени и желания говорить с кем бы то ни было.
