Для моей матери эти встречи с Медведевым были определённой формой протеста, но не переворота. Напротив, она рассматривала свои усилия как попытку реформирования системы. Я всегда ценила её смелость, но для меня разговоры с Медведевым были чем-то совершенно иным: «моими университетами», — необходимым для становления личности образованием, укреплявшим меня в мысли о том, что советская система прогнила до самого основания. Насмотревшись на его ужасы, я никогда не верила в СССР. Я никогда не испытывала ни особых надежд, ни воодушевления по поводу реформ деда и, в отличие от матери, не боялась открыто глумиться над страной — может быть, именно поэтому я не отказалась от своей затеи сохранить жизнь фамилии Хрущёва.
Собственно только после 1985 года, после прихода к власти Михаила Горбачёва, я поняла, что хочу оставить взятую мной фамилию и вернуться к той, что была дана мне при рождении. В ту пору Москва полнилась слухами и предположениями. По сравнению со своими предшественниками, Горбачёв был относительно молодым, ему было всего пятьдесят четыре, он был из поколения оттепели и с дипломом юрфака Московского университета. Однако, чего можно ожидать от нового генсека, до поры до времени было неясно.
Во время одного из тайных посещений нашего дома Медведев настаивал, что в условиях, когда КГБ следит за каждым его шагом, Горбачёв просто не может начать сразу править как либерал. «Так же, как Никита Сергеевич, — пояснил он. — С такими влиятельными фигурами на стороне Сталина, как Молотов и шеф госбезопасности Лаврентий Берия, Хрущёв был наименее вероятным кремлёвским преемником и уж точно тем, от кого меньше всего ждали развенчания Сталина. Горбачёв точно такой же». Однако мама думала, что всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой; мысль о том, что спустя двадцать лет Хрущёв может занять надлежащее ему место в истории, казалась ей недостижимой мечтой.
Я была более оптимистична. Ночью после ухода Медведева мне приснился сон. Мне снилось, что вся наша семья собралась в гостиной вокруг старинного обеденного стола красного дерева. Бабушка Нина, которая умерла за год до этого, во сне сидела на недавно отреставрированной, ещё дореволюционной, ореховой софе, держа голову деда у себя на коленях, а остальное его тело покоилось, вытянутое на софе. Я, помнится, ещё подумала, почему его труп лежит на нашей «аристократической кушетке», как мы в шутку её называли. Тут он резко сел, оглянулся и чихнул. От этого чиха я проснулась.
Наша няня Маша, Мария Вертикова, как большинство простых русских женщин, была специалистом по разгадыванию снов — незаменимый навык в тяжелой и иррациональной деревенской жизни. Когда я рассказала Маше про свой сон, она меня обнадежила: «Чихание — это хороший знак. Никита Сергеевич возвращается». Живя в деспотическом обществе, всегда ищешь проблески надежды, поэтому тем же утром моя такая рациональная мама села за телефон и начала обзванивать всех московских знакомых, радостно сообщая им, что система вот-вот изменится к лучшему.
А несколько месяцев спустя случилось невообразимое. В сентябре 1985 года, давая интервью журналу «Тайм», Горбачёв прервал 21-летнее молчание вокруг имени моего деда. «Я вспоминаю ещё раньше, в 1961 году, встречу Хрущёва и президента Кеннеди в Вене, — сказал он. — Был Карибский кризис, но в 1963 году мы всё же увидели договор о частичном запрете ядерных испытаний. Хотя, повторяю, это было время кризиса, две страны и их лидеры проявили достаточно мудрости и смелости, чтобы принять некоторые очень важные решения»[10].
Упоминание Горбачёвым «мудрости» моего деда заставило многих взглянуть на его наследие в более позитивном свете. И хотя две главные советские газеты, «Правда» и «Известия», сначала напечатали это интервью, вырезав из него под давлением КГБ имя Хрущёва, горбачёвское видение возобладало: он явно считал себя учеником бывшего советского лидера[11].
Начатая Горбачёвым политика гласности и перестройки знаменовала собой первую открытую дискуссию о путях реформирования государственного управления и экономики страны — и всё это вживую и без заготовленных текстов транслировалось по телевидению. Внезапно оказалось, что мой дед больше не нуждается в защите. Ему вернули его место в истории страны, и имя Нины Хрущёвой стало скорее роскошью, чем необходимостью. Впрочем, меня в ту пору куда больше заботило, что делать с новообретенной свободой, чем то, какую подпись я буду ставить на проездных документах — это стало неожиданно возможным, когда советское государство разрешило своим гражданам выезжать за рубеж. С намерением посмотреть мир и заодно получить степень по литературе в Принстонском университете, я в августе 1991 года отправилась в США. (Но даже тогда тень разговора с Молотовым всё ещё преследовала меня.)
