Ремонтировать самолет было некому, да и нечем. Вызвали они с Аляски американских специалистов. Прилетел легкомоторный самолетик с пилотом и тремя технарями, запчасти необходимые привезли. Никто из американцев по-русски не понимал, а наши по-английски не могли и двух слов связать, вот и прикрепили меня к ним в качестве переводчика. Разговорились мы с американским пилотом, звали его Джон Браун. Был он истребителем, воевал с японцами, был сбит, и проболтался несколько суток в океане на надувном жилете, пока не подобрали его моряки. После госпиталя направили его на Аляску, это его первый вылет был. Я ему о своей доле поведал.
Раз стоим мы, курим с ним возле барака, как вдруг перестрелка началась. Это зеки разоружили караул и подняли восстание, а мы оказались как раз на линии огня. Схватил я Джона, и побежали мы за барак, да только Джон добежать не успел, пуля попала ему в голову. Оттащил я его в безопасное место и говорю: «Потерпи, Джон, я врача вызову». Да он отказался, «Все равно, — говорит, — не жилец я на этом свете, а ты, как помру, одевай мой комбинезон, бери документы, и лети вместо меня на Аляску, другой возможности выбраться отсюда у тебя не будет!». «А фотография на документах? — говорю, — да и технари меня не признают». «Фотографию водой размыло, пока я в океане болтался, — ответил он, — документы заменить еще не успели, а технари меня впервые в этом полете видели, да и полярная ночь, мороз, все лица до глаз закутаны, а если и признают, не выдадут, по крайней мере шанс есть, другого не будет». Сказал он это и умер, умер прямо у меня на руках.
Подумал я, делать нечего, восстание скоро все равно подавят, разбираться не станут, расстреляют всех к чертовой матери. А у меня еще мертвый американец на руках, как докажешь, что это не я его застрелил? Да и доказывать ничего никому не придется, просто выведут за барак, и расстреляют.
Так стал я Джоном Брауном. Технари подмены не заметили, или сделали вид. По прибытию на аэродром, я сразу же попросился в действующую часть. Выдали мне новые документы и отправили воевать с японцами. Летал на «корсарах», воевал в Тихом океане, награды американские заслужил, в боях отличился. А когда кончилась война, уволился я из ВВС, и устроился пилотом в одной авиакомпании, летал на «Дугласах», потом на Боинг-707 пересел. Все мечтал домой, в Россию вернуться, но как, да и куда?
— А что, Петрович, вам в Америке было плохо? — спросил кто-то из ребят, — сейчас, вот, многие в Америку подались, за лучшей жизнью!
— Не знаю, что чувствует эмигрант, который за лучшей жизнью подался, — ответил Василий Петрович, — если он нашел то, что искал, то, возможно, он и счастлив. Не могу сказать, что ощущает разведчик, который живет в чужой стране под чужим именем, наверное, он чувствует связь с Родиной, понимает, что от его работы зависит безопасность страны. А что мог чувствовать я? Как листок, оторванный от родной ветки, заброшенный судьбой за океан, я был чужим на той земле, под чужим именем, с чужой судьбой, один без роду, без племени. Для всех, кто знал меня в России, я считался погибшим, да еще и с клеймом врага народа. Там, в Америке, я не мог близко сойтись ни с кем, ни дай Бог, кто-нибудь мог вспомнить настоящего Джона Брауна.
Разведчики работают под прикрытием, с тщательно разработанной легендой, я же не знал о Джоне Брауне ничего. Всем, кто спрашивал, я говорил, что помню только войну, а что было до этого, как-то стерлось из памяти, затушевалось, как незначительное. Говорил, что все друзья и близкие погибли в Перл-Харборе, это срабатывало, трагедия Перл-Харбора производила сильное впечатление на американцев. Я ни с кем не разговаривал ни о чем, кроме работы, я не мог ни с кем быть в дружеских отношениях. Я не позволял себе ни капли спиртного, был всегда в напряжении, даже когда оставался один. Я готов был отдать все, только бы вернуться в Россию. Казалось, я был один в целом мире. Один раз даже пришлось приземлиться на советском аэродроме, здесь недалеко, в Южногорске. Если бы я мог тогда остаться!
— Как же это случилось?
