Джина дала себе зарок не плакать на похоронах, но от сильного аромата лилий у нее все равно слезились глаза. Она опустила пониже траурную вуаль – не хотела, чтобы кто-то видел ее лицо.
Утро серое, беспросветное, думала она, мокрый снег с дождем, будто нарочно по такому случаю. Не важно, сколько вокруг цветов – отныне жить мне вечно в этом сумрачном, лишенном красок мире…
Мысль провести двойные похороны пришла ей в голову отнюдь не из экономии. Она не сомневалась, что Бет мертва. К чему терзаться надеждами? К тому же, Бет наверняка хотела бы упокоиться рядом с отцом. Эти двое были не разлей вода, думала Джина, это со мной у нее была сплошная мыльная опера.
И все-таки… Бет знала, что я люблю ее. Она всегда это знала.
Алтарный служка с лоснящимся от пота лицом сопровождал по проходу тетушку Ханну. В последнее время старушка передвигалась еле-еле, опираясь на две тросточки.
Достигнув передних рядов, Ханна взяла руки Джины в черных перчатках и крепко сжала. Ни одна из женщин не произнесла ни слова. Да и что тут можно было сказать? Это до убийства им случалось болтать по два-три раза на дню.
Ханна надолго задержала руки Джины в своих. Потом отвернулась и побрела назад, чтобы занять свое место во втором ряду возле кузена Дэвида и Марианны. Их сынишке, как обычно, на месте не сиделось, он без конца дергал и теребил галстук в черно-белую полоску, который с трудом нацепили на него родители.
– Почему мне нельзя увидеть дядю Анжело? – требовательно спросил он.
От его вопроса Джину передернуло, но она не повернулась к Питеру. Она до боли закусила нижнюю губу, чтобы не зарыдать. Как ужасно, что бедному невинному Питеру в столь раннем возрасте пришлось столкнуться со смертью… Как он, должно быть, растерян и напуган…
– В церкви нужно вести себя тихо, помнишь? – увещевала его Марианна.
– Почему мне нельзя увидеть дядю Анжело? – повторил малыш, на этот раз громким шепотом.
Джина повернулась на скамье.
– Не тревожься, – сказала она Питеру. – Дядя Анжело видит тебя. С небес.
Питер вытаращил на нее глазенки. Должно быть, ее слова озадачили его. Впрочем, пускай – лишь бы он перестал задавать этот вопрос.
Прежде чем снова повернуться вперед, Джина обвела взглядом собравшуюся толпу. Часовня была почти переполнена. У Анжело хватало и друзей, и родных. Печальные, безмолвные лица свидетельствовали о том, какими любовью и уважением пользовался он в городе.
Но постойте…
Джина сощурилась под вуалью. Должно быть, ее зрение исказили черные кружева. А может, ее начинают мучить галлюцинации.
Сердце скакнуло вдруг из груди к самому горлу. Отбросив вуаль, Джина вскочила на ноги и обезумевшим взором уставилась на Мартина Дули.
Мартин Дули в черном костюме, в руках – шляпа. Он сидел у прохода в заднем ряду, беззаботно беседуя с человеком, которого Джина не знала.
У нее вырвался хриплый возглас. Не помня себя, бросилась она к нему, расталкивая людей на пути, спотыкаясь, выкрикивая что-то и сама не слыша себя из-за ярости, ревущей в ушах.
Она налетела на Мартина Дули, выхватила шляпу у него из рук и попыталась разодрать ее, разорвать пополам.
– Как ты посмел?! Как ты посмел явиться на его похороны?!
Зловещая тишина повисла в часовне. Народ стал оборачиваться. Органист прекратил играть. Из вестибюля заглянул испуганный священник – отец МакКэн.
Джина швырнула шляпу в лицо Мартину Дули.
– Как тебе духу хватило сюда явиться? – Она положила дрожащие руки на пояс, ее грудь ходила ходуном.
Дули и глазом не моргнул. Он взирал на нее с безупречным спокойствием. Лишь пунцовые пятна, проступившие на гладко выбритых щеках, выдавали его волнение.
– Я пришел отдать дань уважения, – спокойно произнес он.
– Дань уважения? Ты, убийца! – Джина кинулась на него, метя ногтями в лицо, но двое подбежавших служек схватили ее за руки и удержали на месте.
– Я пришел отдать дань уважения, – повторил Дули, даже не пытаясь встать. – Вы судите обо мне превратно, миссис Пальмьери. Анжело работал на мою семью еще когда сам был мальчишкой. Я любил его, как родного сына.
– ЛЖЕЦ! – завопила Джина. – Лжец! – Она рвалась из хватки юных служек, но оба паренька держали ее крепко.
