Ножки трехлетнего малыша, лежавшего ничком, свисали с поребрика на проезжую часть, а туловище, пробитое тремя пулями, располагалось на тротуаре. Терзая профессиональную совесть полицейского, по асфальту извивались три тоненькие красные струйки.
Барнаби тихонько сжал своей мозолистой ручищей все еще подергивающийся кулачок ребенка, поднял голову и осмотрелся:
— Кто был свидетелем… э-э… происшествия?
Толпа молчала, каждый отводил глаза, делая вид, что вопрос его не касается. Капитан дернул щекой, нахмурился. Стремительно подался вперед, упав на одно колено, и, как наручником, охватил пальцами запястье мальчишки лет восьми:
— Ты все видел, парень, я знаю. Рассказывай.
Пацан затравленно огляделся, будто надеялся, что какое-нибудь событие помешает ему оказаться «крайним». Но понял, что спасения не предвидится. Он уже открыл рот, когда мать убитого малыша снова заголосила. Барнаби, поморщившись, скомандовал напарнику:
— Проводи ее домой.
Тот, мягко подталкивая, повел женщину прочь, и капитан вздохнул с облегчением.
Подбежал запыхавшийся патрульный коп, за ним — водитель полицейской машины. Они оттеснили собравшихся, и Барнаби снова сосредоточился на своем свидетеле.
Показания малолетки Большое жюри,[1] конечно, не примет, но сейчас надо было просто быстро разобраться в деле.
— Рассказывай, парень, что видел, — повторил полицейский негромко и спокойно, поощрительным тоном.
Парнишка наконец заговорил — поначалу дрожа и запинаясь, но потом слова хлынули потоком. Барнаби привычно выстраивал из несвязного захлебывающегося бормотания картину событий.
…Стайка разновозрастной малышни — младших школьников и дошкольников — резвилась на мостовой. Машину они заметили, когда она была уже совсем рядом. Дурачась и смеясь, дети гурьбой ринулись на тротуар.
Убитого звали Ниппер. Ему не повезло: он оказался как раз между автомобилем и тем типом, которому в действительности предназначались пули. Этот человек моментально куда-то пропал, скорее всего, нырнул в боковой проулок. Автомобиль сразу дал газ, номера никто, ясное дело, не заметил.
Барнаби вдруг вскинулся:
— Постой-постой, малец… Говоришь, тот мистер стоял прямо за Ниппером? — Полицейский озадаченно прикусил губу.
Как это? «Мистер» был карликом? Иначе как трехлетний ребенок мог его заслонить?
— Я думал, мистер шутит, в собачку играет. Ну, это… вот так вот… — Мальчик свободной рукой показал как.
Капитан разжал хватку, чем пацан немедленно воспользовался, сиганув в толпу с фантастической скоростью, — не такой видавший виды полицейский, как Барнаби, мог бы даже удивиться подобной сноровке.
Но Барнаби не удивился.
Он поднялся, отряхнув колено, снял мятую фетровую шляпу, привычно взлохматил волосы.
Губы его молитвенно шевельнулись — понятно, это была не молитва, а совсем даже наоборот. Хотя публика вполне могла бы думать о полиции самым лучшим образом, почему бы нет? Только Барнаби в подобной ситуации не был склонен к благочестию. Ему хотелось ругаться яростно и громко.
Взвизгнула тормозами карета «скорой помощи».
Капитан оставил тело малыша санитарам и направился к подъезду, где чуть раньше скрылись Дьюэйн и несчастная мать. Найти нужную дверь на третьем этаже не составило труда, ориентиром служили доносившиеся звуки рыданий.
Комната была, как и следовало ожидать, бедной и обшарпанной. Дьюэйн стоял у простого деревянного стола, нервно сжимая и разжимая кулаки и глядя на плачущую взахлеб женщину. Над нею ссутулился, кусая губы, долговязый и тощий темнокожий мужчина — надо полагать, отец ребенка. По другую сторону стола застыла неподвижно, как статуя, пожилая очень черная негритянка с белоснежными волосами — Барнаби на мгновение показалось, что он видит негатив.
Капитан мотнул головой, расправил плечи и шагнул в комнату.
Дьюэйн хмуро повернулся к начальнику.
— Единственный ребенок, — буркнул он, то ли поежившись, то ли пожав плечами. — Понятное дело, никаких толковых показаний. Они ничего не знают, кроме того, что их сын убит.
Барнаби кивнул и обратился к жильцам комнатушки:
— Тем не менее мы выполняем служебный долг и вынуждены…
