В жизни после смерти трудно сосредоточиться, трудно удержать мысли на чем–то одном.
Основные факты о том, кто ты есть, так же тяжело помнить, как, скажем, имена школьных преподавателей или дальних родственников. В моем случае, например, забылся состав игроков «Детройтских тигров» 1984 года, который когда–то помнился назубок.
Ланс… Пэриш, кажется? Он еще был кетчером, принимающим. Дальше — Чет Лемон, центр поля. Кирк Гибсон… Или Курт? Помнится, родился в Понтиаке, штат Мичиган.
Я помню состав команды, выигравшей в том году лигу с огромным преимуществом, однако забыл девичью фамилию матери.
Может быть, у меня развивается болезнь Альцгеймера, старость или просто — время сказывается. Страх оттого, что детали ускользают из памяти и ты не можешь их удержать, заменяется еще большим страхом от осознания того, что тебе их и не жалко.
Но хуже всего забыть тех, кого когда–то любил.
Я старался думать об Уилле и Эдди все время, пока шел по Вудворд–авеню к черным башням центра «Ренессанс». Однако и это давалось ценой огромных усилий. И чем больше я о них думал, тем труднее было вспомнить, зачем я вообще здесь появился. Эти воспоминания не уживались вместе.
Одна нога на дальнем берегу реки, а другая — у тебя на горле.
Непроизвольно всплыло в памяти, но я не мог вспомнить, откуда.
Невозможно вытолкнуть ее назад. Ее можно только втащить обратно.
Я миновал невыразительную площадку для гольфа в парке «Пальмер». Несколько игроков, собравшихся на поле, искали потерянные мячи в сорняках, заполонивших засохший пруд. Оттуда направился по Макниколс–роуд к Вудворд–авеню, где она теряет среднюю полосу и к ней выходит дорога, идущая с севера на юг. Там трасса вновь расширялась, однако находилась в еще более ужасном состоянии. Несколько бетонных блоков вздымались в небо, напоминая древнюю стену. По обеим сторонам авеню — долларовые магазинчики, торгующие всякой дешевкой, островки фастфуда, сменяющиеся парковками. На последних теперь было заметно большее количество машин, останков американского промышленного производства, как недавнего выпуска, так и раритетных. «Кадиллак Эскалада» соседствовал с каким–нибудь «Паккардом», а «Форд F-150» приткнулся к бамперу «Студебеккера» 40–х годов выпуска. Все раскуроченные.
Через несколько кварталов, в северных районах, ситуация выглядела несколько лучше. Собор Святых Таинств стоял в целом неповрежденным и служил своеобразным якорем для массивных домов на Бостонском и Чикагском бульварах. Понадобилось долго присматриваться, чтобы заметить перемены, произошедшие с этой частью города. Где–то сквозь крышу пробивался тополь. В углу теннисного корта мужчина в смокинге тискал женщину в униформе служанки.
Потом снова начались следы жуткого запустения. Однако хуже стало не столько от разрушений, которые теперь были видны повсюду. Казалось, шлакобетонные блоки сами излучают холодный воздух, который с каждым пройденным кварталом становился все тяжелее. Словно за то время, которое я прошел оттуда, где начался мой путь, и до этого места, изменилось время года. И унылая осень сменилась такой же безрадостной зимой. С каждой милей, приближавшей меня к центру города, температура падала градусов на десять. Туман сгущался.
Пока я доберусь до Альфред–стрит, если, конечно, когда–нибудь мне это удастся, земля окончательно промерзнет. Как, впрочем, и я.
Я пересекал Гранд–бульвар, когда вновь услышал громоподобное рычание.
Прячься!
Голос Эдди. Он донесся до меня оттуда, где сейчас находился Эдди. А это означало, что он значительно ближе к этому миру, чем должен был быть.
Что–то приближается…
Нет! Эдди! Назад!!!
Мой голос эхом отразился от железнодорожной эстакады. Местные мертвецы, искавшие спасения от холода в картонных коробках, высунули головы, чтобы посмотреть, кто это тут тащится мимо и шумит.
