— Нет, но мне жаль, что его нет.
— А Эш? Она тебя навещает?
— Я бы не назвала это так. — Мама прищурилась. — Она приходит и уходит, и иногда я, случается, вижу ее в такие моменты. Но она не здесь… не со мной.
— Зачем она приходит?
— Она не говорит.
— Ты ходишь с нею иногда? Я хочу сказать — на улицу?
Она косо посмотрела на меня, будто я попытался над ней посмеяться.
— Это мое место, — сказала она. — Этот дом. Я не могу его покинуть, даже если захочу.
— Но Эш может.
— Она скитается.
— Как это?
— Должно быть, это потому, что она не была привязана ни к чему… и ни к кому. Там, в прошлом.
— Та штуковина, которая была здесь. Животное. Оно тоже скитается?
Мать обняла себя за плечи, словно ей внезапно стало зябко.
— Понимаешь, Дэнни, я не знаю о многом, что происходит там, за этими стенами. Я здесь сама по себе. Я обречена быть здесь сама по себе.
— Я тоже не могу остаться здесь, мама.
— Да?
— Я должен кое–что сделать.
— Имеешь в виду там, на улице? — Мать подняла свою мокрую руку и погрозила мне пальцем. — Обещай мне, что будешь осторожен.
— А что? Что там снаружи?
— Чудовища… Люди. — Она вздрогнула, будто последнее было самым страшным из всего.
— Кто нам может что–нибудь сделать? Умереть мы не можем. Мы и так уже здесь.
Она печально покачала головой.
— Всегда есть возможность умереть еще раз. По–другому. Так же, как всегда имеется еще худший вариант того, что здесь.
Мама потянулась ко мне через грязный пол и похлопала мне по руке, как делала это, когда я был ребенком.
— Понимаешь, в этом месте можно умереть по–разному, но это здесь случается. И это ужасно.
Помолчав, она продолжала:
— Когда ты возвращаешься сюда в следующий раз, все остается по–прежнему. Ты снова оказываешься в своем здесь. За тем исключением, что с каждым разом все меньше солнца, меньше порядка, меньше надежды. Все меньше того хорошего, что ты еще можешь вспомнить с той поры, когда был живым.
Хорошее. Что для нее означало это понятие? Уверен, «хорошее» — это я. Но мать не могла думать обо мне и не думать одновременно об Эш. И мысль об этом доставила мне мучительную горькую радость.
Мама не всегда была такой. На фотографиях, которые были сделаны до нашего рождения, родители часто смеются, на них смешные шляпы в честь новогоднего маскарада. Папа кружит ее в каком–то танцевальном па, а она делает вид, что совсем потеряла голову. На одной из фотографий они буквально сияют от счастья и целуются у церкви в день венчания.
Лучший день ее жизни должен был быть где–то там. Начиная со встречи с папой и покупки дома на окраине тогда еще процветающего города. И, если я не ошибаюсь на этот счет, тогда все это означает для матери обратную сторону, темную изнанку той жизни. Она приговорена к одиночеству в доме, на приобретение которого отец потратил все, что мог себе позволить, обречена забываться от алкоголя в холодной ванне.
Ее ПОСЛЕ — это ад, посланный в наказание за нежелание признать очевидность. Ее пребывание здесь доказывает, что мы заслуживаем наказания и если не делаем того, что должны делать, и если совершаем какие–то поступки, зная, что поступаем неправильно.
Это касается и неправильной молитвы, и неправильной сделки.
— Я рада, что ты их носишь, — сказала мать, указав на часы на моей руке.
— Почему ты не передала их мне сама?
— Ты был в таком месте, куда я не могу попасть. Но вещи иногда могут проходить через барьеры, даже если мы не можем.
Я поднялся и подал ей руку, чтобы помочь встать, однако она отказалась. Похлопав ладонью по луже на полу, словно показывая, что ей и тут хорошо, она посмотрела на меня снизу вверх.
— Можно тебя попросить кое о чем, Дэнни?
— Конечно.
— Ты ведь знаешь, что Эш была со мной, когда я умерла, да?
— С тобой? Как?
— Здесь, в этой комнате. Возле ванны…
— И она тебе не помогла.
— Не помогала, нет. Скорее ее помощь заключалась в другом.
Мать посмотрела на меня как доктор, ожидающий, когда сделанная инъекция даст результат.
— Она утопила тебя?!
— Господь знает, это оказалось нетрудно.
— Мама! Боже мой!!!
— Самое забавное, что я подумала, будто она собирается помыть мне голову. У нее было такое почти доброе лицо. Почти
