Я не удивлена, увидев, что специальный выпуск «Дейтлайн» (американский новостной журнал — прим. перев.) посвящен Программе, ее как будто показывают по всем каналам. Даже на MTV, где раньше крутили отстойные реалити-шоу, теперь показывают вдохновляющие истории о подростках, которых спасла Программа. Я размышляю, не спонсирует ли Программа телевидение.
И в этот момент репортер из «Дейтлайн» заходит в больницу, ту же, в которой была я. Я выпрямляюсь, сердце у меня быстро стучит. Мне кажется, что я замечаю сестру Келл, которая носится в углу экрана, а потом экран заполняют охранники.
- Вам нельзя находиться здесь, - говорит охранник, отталкивая камеру рукой. - Вам нужно уйти.
Репортер продолжает спорить, пока звук быстро не выключают. Экран все еще черный, и я жду, думаю, что же случилось. Вместо этого показывают репортера за столом, который качает головой.
Когда президента Программы, Артура Притчарда, попросили дать комментарий,следующее: «Эффективность лечения, которая по прежнему стопроцентная, зависит от неприкосновенности частой жизни наших пациентов. Любое вмешательство может поставить под угрозу жизнь несовершеннолетних, а следовательно, в данный момент мы не можем давать комментарии по поводу лечения или делать наши учреждения общедоступными».
Я выключаю телевизор, думаю, как это было, когда репортеры пытались проникнуть в Программу. Были ли там Шеп с Дереком? Когда я была там, это место казалось таким изолированным. Может, времена меняются.
На какую-то секунду мне становится страшно. Если они остановят Программу, из-за чего только мы останемся изменены, что случится? Нас вечно будут дискриминировать? Значит ли это, что с нами что-то не так? Я начинаю паниковать, когда внезапно меня захлестывает теплая волна, и я глубоко вздыхаю. Страх прошел, и я просто закрываю глаза и откидываю голову на подушку на диване.
Есть что-то успокаивающее в том, чтобы сидеть в знакомой гостиной, и все же я не могу не думать, что мне нужно делать что-то совершенно другое. Как будто это реально, и в то же время... нет. Мне становится легче, когда мать возвращается домой с покупками, и я помогаю ей распаковать их, чувствуя благодарность за то, что это отвлекает меня.
* * *
- И как прошел первый день? - спрашивает отец, сидя напротив меня за письменным столом. Его глаза светятся, и он улыбается, откусывая от бифштекса. Родители смотрят на меня так, будто я чудесным образом восстала из могилы. Они ловят каждое мое слово.
- Хорошо, - говорю я. - Сначала было немного страшно, но потом я кое с кем подружилась.
Мать сияет от счастья, укладывая столовое серебро.
- Ты уже завела подругу? - они с отцом обмениваются нетерпеливыми взглядами. Я чувствую себя конченым лузером, оттого, что мои родители могут быть так рады только потому, что я завела всего одного друга.
- Ее зовут Лейси, - говорю я. - Она сидела со мной за обедом.
Мать замолкает, потом кладет в рот большой кусок стейка. Я жду, что она начнет задавать вопросы, но она не делает этого. Я смотрю на свою тарелку, а рядом с моим стаканом уже лежит еще одна белая таблетка. Я решаю, что мне больше не нравится этот туман. Я решаю, что не приму ее.
- Сегодня вечером я встречаюсь с Лейси в Велнес-центре, - тихо добавляю я, отпив из стакана. - Обработчик сказал, что для меня будет полезно общаться.
- Согласен, - говорит отец, его голос звучит слишком уж весело. Меня поражает некое чувство, я чувствую себя... аутсайдером. Родители ведут себя странно. Или, может, это я теперь странная.
Я хочу извиниться и пойти в свою комнату, но мать снова начинает говорить о Программе. Она говорит мне, что в Великобритании выпустили первую группу пациентов. Она, похоже, так этим гордится, как будто возвращенцы — это какая-то элита. Я киваю ей, мои мысли бешено несутся. Я пытаюсь вспомнить свою жизнь до Программы, но все, что я получаю — повторяющиеся старые воспоминания. Отец ведет нас с Брейди купить мороженое. Мать шьет костюм к Хэллоуину. От этих повторов у меня начинают пульсировать виски, и я перестаю вспоминать, боюсь, что я опасаюсь причинить себе вред.
