— Прокурор Хастерер — мой близкий друг, — сказал он, — могу я ему позвонить?
— Разумеется, — сказал надзиратель, — я только не знаю, какой в этом смысл; разве что вы хотите обсудить с ним какое-то приватное дело.
— Какой смысл? — воскликнул К., скорее ошеломленный, чем разгневанный. — Да кто вы, в конце концов? Вы творите самое бессмысленное, что только может быть, и спрашиваете, где смысл? Это же просто уму непостижимо! Сначала эти господа на меня набрасываются, а теперь стоят и сидят тут вокруг и наблюдают, как вы демонстрируете на мне искусство выездки. Какой смысл звонить прокурору, когда мне заявляют, что я арестован? Хорошо, я не буду звонить.
— Да почему же? — сказал надзиратель и сделал жест в сторону прихожей, где висел телефон. — Пожалуйста, звоните.
— Нет, я уже не хочу, — сказал К. и отошел к окну.
На той стороне было все то же общество, и, кажется, только теперь, из-за того, что К. подошел к окну, их зрительский покой был несколько потревожен. Старики попытались приподняться от подоконника, но мужчина, стоявший позади, их успокоил.
— Вот и там такие же зрители, — во весь голос крикнул К. надзирателю и ткнул пальцем в окно. — Убирайтесь оттуда! — закричал он на ту сторону.
Все трое сразу же отпрянули на несколько шагов, а старики даже оказались за спиной мужчины, который прикрыл их своим широким корпусом и, судя по движениям его губ, что-то сказал, на таком расстоянии непонятное. Однако совсем они не исчезли, а, казалось, сторожили момент, когда смогут незаметно снова приблизиться к окну.
— Назойливые, бесцеремонные люди! — сказал, отвернувшись от окна, К.
Краем глаза он, как ему показалось, заметил, что надзиратель с ним, похоже, согласен. Но было точно так же возможно, что тот его вообще не слушал: он сидел, плотно прижав одну ладонь к столу, и, казалось, сопоставлял размеры пальцев. Оба охранника сидели на покрытом узорчатым ковриком сундуке и потирали колени. Трое молодых людей, засунув руки в карманы, бесцельно озирались по сторонам. Было тихо, как в какой-нибудь заброшенной канцелярии.
— Итак, господа, — крикнул К.; на какое-то мгновение ему почудилось, будто все они повисли у него на плечах, — судя по вашему виду, мое дело можно считать закрытым. Я придерживаюсь того мнения, что будет лучше всего, если мы не будем больше задумываться о том, был ли ваш образ действий оправданным или неоправданным, и, обменявшись рукопожатиями, завершим это дело миром. Если и вы того же мнения, то я готов… — и он подошел к столу надзирателя и протянул ему руку.
Надзиратель поднял глаза и, покусывая губу, посмотрел на эту протянутую руку; К. так и ждал, что вот сейчас они ударят по рукам. Но надзиратель встал, взял круглую жесткую шляпу, лежавшую на кровати фрейлейн Бюрстнер, и осторожно, двумя руками, как это делают, когда примеривают новую шляпу, надел ее.
— Вам представляется, что это так просто? — спросил он при этом К. — Вы, значит, полагаете, что нам следовало бы закончить дело миром? Нет-нет, так дело и в самом деле не пойдет. Но, с другой стороны, я вовсе не хочу этим сказать, что вы должны отчаиваться. Нет, отчего же? Вы только арестованы, и более ничего. Я обязан был вам это сообщить, я это сделал, а также посмотрел на то, как вы это приняли. На сегодня вполне достаточно, и теперь уже можно распрощаться — правда, только на время. Вы ведь, я полагаю, намерены сейчас пойти в банк?
— В банк? — переспросил К. — Я думал, я арестован.
К. сказал это с некоторым вызовом, ибо, хотя его рукопожатие не было принято, но он чувствовал себя все более независимым от всех этих людей, в особенности после того, как надзиратель встал. Он играл с ними. Он собирался, в случае, если они станут уходить, бежать за ними до ворот, настаивая на своем аресте. Поэтому он повторил:
— Как же я могу идти в банк, когда я арестован?
— Ах, это, — сказал надзиратель, уже от дверей. — Вы неверно меня поняли. Разумеется, вы арестованы, но это не должно мешать исполнению вами профессиональных обязанностей. Точно так же, как это не должно мешать и вашему привычному распорядку жизни.
