В эту весну вечера у К. как-то складывались таким образом, что после работы, когда это было еще возможно, — как правило, он сидел в своем кабинете до девяти вечера, — он в одиночестве или с коллегами совершал небольшую прогулку и потом заходил в пивную, где в обществе большей частью пожилых завсегдатаев обычно просиживал до одиннадцати. Но случались и отклонения от этого распорядка, когда, например, директор банка, очень ценивший его как сильного работника, которому можно поручать все что угодно, приглашал его на автомобильную прогулку или на какой-нибудь ужин на своей вилле. Кроме того, раз в неделю К. посещал одну девицу по имени Эльза, которая всю ночь до позднего утра обслуживала гостей одного кабачка в качестве официантки и днем принимала визиты только в постели.
Но в этот вечер — а за напряженной работой, прерываемой многочисленными почтительными и дружескими поздравлениями с днем рождения, время проходило очень быстро — К. собирался сразу пойти домой. Он думал об этом каждый раз, как только отрывался ненадолго от работы; он не знал точно, что он имеет в виду, но ему казалось, что эти утренние происшествия вызвали какой-то большой беспорядок во всей квартире фрау Грубах, и, чтобы вернуть все на свои места, его сейчас там не хватает — только его. А когда порядок будет восстановлен, тогда все следы этих происшествий будут стерты и все снова пойдет по-прежнему. В особенности из-за этих троих клерков можно было не волноваться, они вновь исчезли в банке, растворившись в массе служащих, и никаких перемен в них не было заметно. К. неоднократно вызывал их и поодиночке, и всех вместе в свой кабинет единственно для того, чтобы понаблюдать за ними, и всякий раз отпускал их с удовлетворением.[4]
Когда вечером, в половине десятого, он входил в дом, где квартировал, в парадном его встретил какой-то парень; он стоял там, широко расставив ноги, и курил трубку.
— Кто вы? — сразу же спросил К. и приблизил к парню свое лицо: в полутьме подъезда не много можно было разглядеть.
— Я сын сторожа, уважаемый, — сказал парень, вынул изо рта трубку и отступил в сторону.
— Сын сторожа? — переспросил К. и нетерпеливо стукнул тростью об пол.
— Что-нибудь угодно, уважаемый? Позвать отца?
— Нет-нет, — сказал К. с некой интонацией извинения в голосе, словно бы этот парень сделал что-то дурное, но К. его извинял. — Ну, хорошо, — сказал он затем и прошел вперед, однако прежде чем начать подниматься по лестнице, еще раз обернулся.
Он мог бы пройти прямо в свою комнату, но так как он хотел поговорить с фрау Грубах, то сразу же постучал в ее дверь. Фрау Грубах вязала чулок, сидя у стола, на котором лежала еще целая груда старых чулок. К. рассеянно извинился за столь поздний приход, но фрау Грубах была очень любезна и не желала слушать никаких извинений, с ним она всегда готова переговорить, он прекрасно знает, что он ее лучший и любимейший съемщик. К. оглядел комнату, она вновь была совершенно в своем прежнем виде, и прибор для завтрака, который утром стоял на столике у окна, был уже убран. Все-таки женские руки многое могут тихо сделать, подумал он; эту посуду он бы, возможно, разбил на месте, но уж наверняка не смог бы вынести. Он поглядел на фрау Грубах с чувством некоторой благодарности.
— Почему вы так поздно еще работаете? — спросил он.
Они оба сидели теперь за столом, и К. время от времени запускал руку в ее чулки.
— Много работы, — сказала она, — ведь днем я принадлежу моим съемщикам, и, чтобы привести мои тряпки в порядок, у меня остаются только вечера.
— Я сегодня, наверное, добавил вам еще и дополнительную работу сверх обычной?
— То есть? — спросила она, проявляя некоторую заинтересованность; работа замерла у нее на коленях.
— Я имею в виду этих людей, которые с утра здесь были.
— Ах, этих, — сказала она, снова восстанавливая душевный покой, — с ними никакой особой работы не было.
К. молча смотрел на то, как она занимается своим чулком. Она, кажется, удивлена, что я об этом говорю, думал он, она, кажется, считает неправильным, что я об этом говорю. Тем важнее, что я это делаю. Об этом я могу говорить только с такой старой женщиной.
