— Я узнал о вас от этого господина, вашего знакомого, и пришел к вам по его совету.
Художник небрежно пробежал глазами письмо и бросил его на кровать. Если бы фабрикант не так уверенно говорил о Титорелли как о своем знакомом и как о бедном человеке, который не может обойтись без его подачек, то поистине можно было бы сейчас подумать, что Титорелли вообще не знает этого фабриканта или, во всяком случае, не припоминает такого. К тому же художник еще и спросил:
— Желаете купить картины или чтобы написали вас самих?
К. изумленно уставился на художника. Что там, собственно, было написано, в этом письме? К. считал само собой разумеющимся, что фабрикант в своем письме сообщал художнику о том, что К. желает навести справки о своем процессе — и только. Все-таки он слишком поспешно и необдуманно сюда прибежал! Но он должен был теперь что-то ответить этому художнику, и он сказал, взглянув на мольберт:
— Вы сейчас работаете над новой картиной?
— Да, — сказал художник, и рубашка, висевшая на мольберте, полетела на кровать вслед за письмом. — Это портрет. Хорошая работа, но еще не совсем закончена.
Случай благоприятствовал К.: он получал формальный повод завести речь о суде, поскольку перед ним был явно портрет какого-то судьи. Он, кстати, поразительно напоминал портрет в рабочем кабинете адвоката. Правда, здесь был изображен другой судья — толстый мужчина с широкой черной взъерошенной бородой, с боков высоко взбегавшей на щеки, к тому же тот портрет был написан маслом, а этот слабо и нечетко набросан пастельными красками. Но все остальное было похоже, потому что и здесь судья как раз собирался угрожающе подняться со своего трона, уцепившись за подлокотники. «Так это же судья», — хотел сразу сказать К., но пока что удержался и приблизился к картине, словно намерен был детально ее изучить. Посередине спинки трона стояла какая-то большая фигура, которой К. не находил объяснений, и он спросил о ней художника.
— Ее еще надо немного доработать, — ответил художник, взял со столика пастельный карандаш и слегка обвел им контуры фигуры, отчего она, однако, не стала для К. яснее.
— Это Правосудие, — сказал наконец художник.
— Да, теперь я узнаю ее, — сказал К., — вот повязка на глазах, а вот весы. Но вот это что же, у нее на пятках крылья, и она бежит?
— Да, — сказал художник, — заказано было так написать; это, собственно говоря, совмещенная богиня: Правосудие и Победа в одной фигуре.
— Не лучшее сочетание, — сказал К., усмехаясь, — Правосудию нужно спокойствие, иначе весы покачнутся и справедливый приговор станет невозможен.
— Тут я подчиняюсь моему заказчику, — сказал художник.
— Да, конечно, — сказал К., не желавший своим замечанием кого-то задеть. — Вы изобразили эту фигуру так, как она на самом деле стояла на этом троне?
— Нет, — сказал художник, — я в глаза не видел ни этой фигуры, ни этого трона, это все выдумки, но мне заказали так написать.
— Да? — спросил К., он намеренно делал вид, что не вполне понимает художника. — Значит, это судья в судейском кресле?
— Да, — сказал художник, — но он не высокого ранга судья и никогда на таком троне не сидел.
— И все-таки захотел, чтобы его изобразили в таком торжественном виде? Он же сидит тут, словно какой-нибудь верховный судья.
— Да, эти господа тщеславны, — сказал художник. — Но им дано разрешение свыше на то, чтобы их так изображали. Каждому точно предписано, как ему дозволяется выглядеть на портрете. Только, к сожалению, как раз по этому портрету о деталях облачения и сиденья нельзя судить: пастель для таких изображений не годится.
— Да, — сказал К., — это странно, что он написан пастелью.
— Судья так захотел, — сказал художник, — это для одной дамы.
Вид картины, казалось, пробудил в нем желание работать, он закатал рукава рубашки, взял в руку несколько карандашей — и на глазах у К. под дрожащими кончиками карандашей вокруг головы судьи возникли красноватые тени, расходившиеся лучами и исчезавшие у края картины. Постепенно игра этих теней охватила голову судьи, как какое-то украшение или знак какого-то высокого отличия. Но вокруг фигуры Правосудия все оставалось светлым, если не считать легкой, незаметной тонировки; на этом светлом фоне фигура особенно выделялась, она уже почти не напоминала богиню правосудия — и богиню победы тоже, она теперь, скорее, выглядела совершенно как богиня охоты. Эта работа художника увлекла К. больше, чем он того хотел, но наконец он все-таки упрекнул себя за то, что уже так долго здесь находится и еще ничего, в сущности, не предпринял по своему собственному делу.
