К. кивнул; занятый разными делами, в последнее время он совсем забыл про Эрну, забыл даже и о дне ее рождения, и эта история с шоколадом явно была выдумана только для того, чтобы защитить его перед дядей и тетей. Это было очень трогательно, и те театральные билеты, которые он намерен ей отныне регулярно посылать, безусловно, недостаточное вознаграждение, но к посещению пансиона и к разговорам с молоденькой восемнадцатилетней институткой он сейчас чувствовал себя неспособным.
— Так что ты на это скажешь? — спросил дядя, который за письмом забыл и свою спешку, и возбуждение и, кажется, читал его теперь еще раз.
— Да, дядя, — сказал К., — это правда.
— Правда? — вскричал дядя. — Что — правда? Как это может быть правда? Что это за процесс? Ведь не уголовный же?
— Уголовный, — ответил К.
— И ты спокойно сидишь тут, когда у тебя на шее висит уголовный процесс? — все громче кричал дядя.
— Чем спокойнее буду я, тем лучше будет исход, — устало сказал К., — не бойся.
— Это меня успокоить не может! — кричал дядя. — Йозеф, милый Йозеф, подумай о себе, о твоих родных, о нашем добром имени! До сих пор ты был нашей гордостью, ты не можешь стать нашим позором. Твоя позиция, — он смотрел на К., склонив голову набок, — мне не нравится, так не ведет себя обвиненный без вины, когда у него еще есть силы. Теперь быстро говори мне, в чем там дело, чтобы я мог тебе помочь. Дело, естественно, в банке?
— Нет, — сказал К. и встал, — но ты, милый дядя, говоришь слишком громко, а секретарь, может быть, стоит за дверью и подслушивает. Это мне неприятно. Давай мы лучше уйдем отсюда. И я тогда отвечу тебе на все вопросы, на какие смогу. Я очень хорошо понимаю, что несу ответственность перед семьей.
— Верно! — заорал дядя, — очень верно, но только поторопись, Йозеф, поторопись!
— Я должен дать еще некоторые поручения, — сказал К. и вызвал по телефону своего заместителя, который спустя несколько мгновений вошел.
Дядя в своем возбуждении показал ему рукой, что его вызывал К., в чем и без того не было никаких сомнений. К., уже вставший из-за стола, тихим голосом с помощью различных бумаг стал объяснять молодому человеку, что еще должно быть сделано сегодня в его отсутствие; молодой человек холодно, но внимательно слушал. Дядя мешал. Вначале он стоял рядом, с расширенными глазами, нервно кусая губы; он, впрочем, не слушал, но уже его вид был достаточной помехой. Затем, однако, он начал бегать по кабинету взад и вперед, время от времени останавливаясь перед окном или перед картиной и постоянно разражаясь возгласами вроде: «Никак не могу взять в толк!» или: «Но скажите на милость, что из всего этого выйдет!» Молодой человек держался так, словно ничего этого не замечал, он спокойно дослушал поручения К. до конца, кое-что при этом себе записав, и вышел, предварительно поклонившись как К., так и дяде, который, правда, как раз в это время повернулся к нему спиной: дядя смотрел в окно и, раскинув руки, мял портьеры. Дверь еще не успела закрыться, а он уже кричал:
— Наконец-то этот придурок ушел, ну, теперь и мы уже можем идти. Наконец-то!
К сожалению, не было средства убедить дядю не задавать вопросов о процессе в холле банка, где стояли несколько чиновников и экспедиторов и где как раз проходил заместитель директора.
— Итак, Йозеф, — начал дядя, отвечая небрежным жестом на поклоны стоящих вокруг, — теперь говори — как на духу, что за процесс.
К. сделал несколько незначащих замечаний, немного посмеялся и только уже на лестнице объяснил дяде, что не хотел откровенничать на людях.
— Правильно, — сказал дядя, — но теперь говори.
Он слушал, наклонив голову и куря сигару короткими, торопливыми затяжками.
— Прежде всего, дядя, — говорил К., — речь вовсе не идет о каком-то процессе в обычном суде.
— Это плохо, — сказал дядя.
— Как? — удивился К. и посмотрел на дядю.
— Я считаю, что это плохо, — повторил дядя.
Они стояли на ступеньках крыльца перед входом в банк; поскольку швейцар, кажется, подслушивал, К. увлек дядю вниз, и оживленное движение улицы подхватило их. Дядя, державший К. под руку, уже не так настойчиво спрашивал о процессе, некоторое время они даже шли молча.