У меня потемнело в глазах, - почему погиб Франц?! Разве я не любила его, не была предана душою и телом?! Почему выжил сей человек, преступающий все законы - людские и Божеские, - живущий сразу с родною сестрой и мерзкой жидовкой?
Тут он подошел, и меня толкнули, чтоб я его встретила. Я впервые посмотрела ему в лицо, и по мне пробежали мурашки. Глаза сего убийцы были ясны и холодны, как...
Как поцелуй Смерти. И я вдруг подумала, что сей человек умеет и любит дарить Смерть. А я не хотела и не могла жить без Франца...
Тогда я торопливо сняла с руки перчатку, чтобы своим естеством прикоснуться к сей Вечности и... Он впился в мою руку страстным, обжигающим поцелуем. Меня всю затрясло, как в лихорадке, - я закрыла глаза и мой Франц живой и здоровый стоял рядом и целовал мою руку. Слезы выступили у меня на глазах, я еле слышно сказала:
"Сие - не прилично..." - а он отвечал:
"Сударыня, я сын Велса - Бога Любви и Смерти. Изъявите волю, и я подарю вам такую Любовь, что вы забудете о печалях. Откройте мне Сердце и я дозволю тем, кого нет, вернуться и сказать Вам "прости". До тех пор, пока мы их не оплакали, они рядом и грех большой не отпускать их под руку мою. Церковь не одобряет покровительство призракам".
Слова его были темны, но колоколом грянули в моей голове. Внутри меня всю сковало и я прошептала:
"Бог ли, Ад ли - послал мне Вас, страшный Вы человек, - я рада. Останьтесь и поговорим тет-а-тет о Любви и о Смерти".
Тут мой муж шагнул вперед и сказал:
"Здравствуйте, полковник".
Бенкендорф, не выпуская моей руки из своего жаркого рукопожатия, улыбнулся в ответ:
"Ба, давно не виделись! Мы же - сто лет знакомы!"
Муж удивился:
"Не могу вспомнить..."
"Мы ж вместе драпали из-под Аустерлица! Неужто забыли?"
Губы моего слизняка превратились в белые полосы:
"Вы меня с кем-то путаете. Я был тогда в Праге", - меня так и подмывало добавить, - ("Я поднял лапки за десять дней до того, как ты переполз Одер. Я сдал город без единого выстрела".)
Конечно, ничего такого мой муж не сказал, а русский офицер заразительно рассмеялся и, хлопнув его по плечу, воскликнул:
"Простите мне сию глупость! Обознался... Верно, не были Вы под Аустерлицем. Ведь Вы еще живы, - не так ли?" - я стояла окаменелая вся, а внутри меня все кричало: ("Ну добей же его!").
И Бенкендорф, одарив нас еще более теплой улыбкой, как бы прочел мою мысль:
"Да я смотрю, - вы и теперь недурно выглядите. Небось опять к нам из Праги?! Там - чудный воздух!" - лицо муженька посерело, - он и вправду был в Праге в день Ваграма. Потому и остался жив. В отличье от прочих.
Он, не в силах более сносить столь изощренной издевки, немедля ретировался, а русский спросил у меня:
"Тур вальса?"
Я пожала плечами, но одна из дам еле слышно шепнула:
"Как хозяйка бала, Вы должны подать пример..."
Да, я - была счастлива. Впервые нашелся человек, с коим я оплакала Франца и сие не было оскорблением для его Памяти. Мой муж умер Честным, а только Честные смеют оплакивать - Честных. Прямо с бала мы поехали в русскую церковь, раз уж наша была осквернена празднествами в честь убийцы моего мужа. Там я молилась, и затеплила свечку за упокой души любимого моего, а Саша стоял и обнимал меня, и шептал слова утешения. Потом он увез меня домой и я впервые за долгие годы уснула - покойно.
На другое утро я открыла глаза с первыми лучами зимнего солнца. В отличие от моей спальни в сей комнате были тонкие и светлые занавеси и солнце легко наполнило собой все мое естество. В ту ночь Саша не был со мной, но я понимала, что репутация моя подмочена безвозвратно. И я ничуть не жалела - словно камень упал с души. Мысли о Смерти, иль монастыре теперь казались мне пошлыми. Там, в церкви, Саша сказал:
"Можно умереть, можно уморить себя Постом и Молитвой, но не есть ли это - Предательство? Вы ненавидите мужа за то, что он не нашел в себе силы драться. Но стоит ли замечать соринку в его глазу, не видя бревна в своем собственном?!"
Словно живительный огонь зажегся во мне. Или я не - Эстерхази?! Или кровь предков - скисла у меня в жилах?! Или неведомо мне слово Чести?
