Всем остальным партеносам было не более десяти лет. Дело в том, что лишь по достижении Джоном десятилетнего возраста, когда выявилось, что он обладает отличным здоровьем и не склонен ни к одной из аномалий, власти сняли действовавший до того момента запрет на применение этого метода. Тогда любой женщине, пожелавшей иметь ребенка (и не хотевшей отказываться либо от безбрачия, либо от жизни со стерильным мужем), было разрешено завести его путем партеногенеза. К тому времени стал заметно ощущаться сильный недостаток мужчин, треть которых погибла после эпидемии тестостерита в 1970 году. Поэтому с просьбой о партеногенезе обратились сразу более пятидесяти миллионов женщин, которые и дали жизнь зачатым столь необычным образом детям. К счастью, для равновесия полов в большинстве случаев рождались мальчики.
— Марта полагает, что Генри встревожен в отношении Джона, — снова повела беседу миссис Рэлстон. — Но она даже представить себе не может, какого рода тревогу может вызывать Джон — ведь это же совершенно о-ча-ро-ва-тель-ный юноша!
Как раз в этот момент доктор Грэхем стремительно, не постучавшись и не оповестив о себе, влетел в комнату. Он был бледен как полотно, глаза выпучены.
— Я оказался прав! — громко воскликнул он.
— По поводу чего?
— Насчет Джона. Я еще никому не рассказывал, но угадайте, что он вытворил в тот вечер, когда у нас были гости и вдруг выяснилось, что не хватает напитков.
— Неужто обратил воду в вино? — пошутил доктор Рэлстон.
— В джин, учитывая, что все пили мартини. А сегодня утром, да-да, как раз в этот момент, он отправился покататься на водных лыжах. Но не взял с собой никаких лыж, заявив, что ему и одной веры хватит.
— О боже! — воскликнул доктор Рэлстон, пряча лицо в ладони.
Ведь уже случилось в истории человечества, что мальчик родился от девственницы. А теперь в мире оказалось пятьдесят миллионов мальчиков, произведенных на свет непорочным зачатием. Пройдет десять лет, и на Земле объявятся пятьдесят миллионов взрослых йсутов…
— Господи! — разрыдался доктор Рэлстон.
Вымокший, весь в грязи, ужасно голодный и окоченевший от холода — и все это в пятидесяти тысячах световых лет от родного очага.
Здесь как-то странно голубело солнце, а двойная по сравнению с его миром сила тяжести делала мучительным малейшее движение.
Вот уже много десятков тысяч лет война в этой части Вселенной носила позиционный характер. У летчиков, в их потрясающе красивых звездолетах и при все более и более совершенном оружии, житуха, понятное дело, великолепная. Но как только речь заходит о действительно серьезных вещах, то опять все тяготы взваливают на пехтуру, именно им предписывают завоевывать позиции, именно их заставляют остервенело отстаивать их, пядь за пядью. И эта дрянная планетенка, что носится за солнцем, названия которого он даже и не слыхивал, пока его сюда не доставили, вдруг в одночасье превратилась в «священный бастион» сопротивления только потому, что на ней высадились также и те, «другие», то есть единственная во всей Галактике раса, наделенная разумом. Ух они, эти другие, чудовищные, свирепые, мерзкие, гнусные, подлые и отвратительные.
В первый контакт с ними вошли где-то около центра Галактики в трудные времена колонизации двенадцати тысяч завоеванных к тому моменту планет. И военные действия вспыхнули сразу же: те, другие, открыли по ним огонь, даже не попытавшись вступить в переговоры или рассмотреть возможность мирных отношений.
И теперь каждая планета стала своеобразным островком в безбрежных просторах космоса, заложником в суровых и беспощадных сражениях.
Да, он весь вымок, выпачкался в грязи, оголодал, закоченел, а от лютого ветра мерзли даже глаза. Но те, другие, как раз в этот момент пытались просочиться сквозь боевые порядки, и удержание часовым пусть даже самой незначительной позиции становилось жизненно важным элементом общей диспозиции.
Поэтому он держался все время сторожко, не спуская пальца со спускового крючка. В пятидесяти тысячах световых лет от родного дома он вел странную войну в необычном для него мире, терзаясь мыслью, а вернется ли он вообще когда-нибудь к своим.
