Петриченко-Черный покинул зал, пошел к себе, приказав себе ни о чем глобальном не думать. Возле кабинета его ждал ассистент, бывший актер не первой молодости, который, как он сам говорил, вовремя убедился в отсутствии у него данных, дающих основание для честолюбия, без которой актер — пустое место. Но театр он любил, более того, не мыслил себя вне его, поэтому и занял ассистентскую должность. «Удачи нет, а есть хочется» — иногда повторял он услышанную еще в студенческие времена фразу подвыпившего поэта — откровенность, редкая для человека, выбравшего творческую деятельность профессией.
— Что-то не так, Михаил? — спросил Петриченко, присмотревшись к кислой физиономии ассистента.
— Да нет, что вы. Все в порядке. Костюмы готовы, гримеры на месте.
— А почему ты такой… никакой? Свет, звук — там порядок?
— Порядок. А про меня вам показалось, Александр Иванович.
— Ну, тогда иди посмотри, как там актеры.
— Еще рановато. Через полчаса соберутся.
— Нет, ты все-таки какой-то не такой. Может, коньяка? Для бодрости?
— Спасибо. Рюмка — после. И без нее голова кругом идет.
— Ну, смотри, Михаил. Как думаешь, будем со щитом, или…
— Пусть врагов наших на щите носят. Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить. Все должно быть хорошо.
Актеры не имели привычки приходить задолго до начала, но никогда не опаздывали так, чтобы потом в предстартовой лихорадке забыть что-то существенное — относительно костюма или грима.
Привычная суматоха, перемноженная на первое появление перед публикой в новом спектакле, не становилась суетой, она была внутренней проблемой каждого из актеров, каким бы профессионалом он ни был. Волнение в той или иной степени касалось и ветеранов, и молодых актеров, но, упаси Боже, обнаружить хоть какие-то признаки, это считалось моветоном.
Михаил Кононович Салунский пришел во второй раз в театр за два часа до начала спектакля. Утром его немного беспокоил желудок, но после прогона отпустило. Жил он неподалеку, поэтому не имел тех хлопот, которые были у коллег, которые жили значительно дальше: им отдохнуть после прогона не удавалось.
Сидя перед большим зеркалом, Михаил Кононович в тысячный раз смотрел на лицо, полноватое усталое лицо пожилого человека, и думал о том, как быстро прошли года, оставив после себя необратимые перемены. По краям зеркала, в металлические загибы, держащие стекло, он сам засунул штук пятьдесят фотографий сорока, тридцати, двадцатилетней давности. Там были разные Михаилы — старшина артиллерии, совсем юный, стройный, с медалями на гимнастерке; начинающий актер самодеятельного военного театра в Восточной Германии; Сирано де Бержерак — с этого ралли началось восхождение Салунского, признание его как актера; несколько фотографий, свидетельствовавших о его роли в национальной классике.
Не дожидаясь помощи, Михаил Кононович начал накладывать на щеки тон и грим, чтобы убрать их лишнюю тучность — ну, разве поверит публика страданиям короля при таком объемном хлебале?
— Есть надо меньше, — сказал Салунский своему зеркальному двойнику. — Становишься похожим на Черчилля, безобразие!
В дверь постучали. Не дождавшись разрешения, вошел Николай Шлык.
— Ты слышал? — заговорщически спросил Николай Михайлович, — директор заказал банкетный зальчик. Не знаешь, почему он расщедрился?
— Не знаю, но догадываюсь и поздравляю. Жаль, что поздновато. Как думаешь, будем сидеть или фуршет?
— Мне все равно. Так о чем ты догадываешься?
— Начальство будет — это раз, московские гости — это два, пресса — это три. Шума — на всю театральную Украину.
— А почему бы и нет? Только ты как хочешь, а я до сих пор толком не пойму, почему Шекспир? Почему «Король Лир»?
Салунский примерил на свою взлохмаченных голову парик с плешью и длинными седыми волосами.
— Э-э, Николай, не паясничай, дорогой мой шут, все ты понимаешь. Хочет Петриченко, чтобы публика и критика уловили, что старая пьеса накладывается на наши нелепые дни. Вот и все.
— Ты думаешь, именно так воспримут люди? Но… Шекспир — не Кулиш, что ни говори…
— Вскрытие покажет, как шутят патологоанатомы.
В закулисном уголке скрипнул старый диван. Олег Гардеман проснулся, услышав где-то поблизости чьи-то тяжелые шаги. Вскочив на ноги, он тотчас взглянул на японские часы, купленные еще в студенческие годы на барахолке, которые бытовали тогда по всей Украине. Могло быть, что часы эти ворованные — слишком колоритный вид имел продавец с наколкой, просматриваемой сквозь тонкую ткань тенниски; а могло быть, что блатного вида верзила перепродавал партию зарубежной штамповки, приобретенной в Одессе у морячков за бесценок. Пожалуй, справедливой была первая версия, потому что вот уже лет десять часы работали безупречно, он только менял таблетку батарейку, питавшей электронную плату.
