С первых тактов генделевской оратории Петриченко понял, что Поланский дал хороший совет. Все вставало на свои места. Музыка не комментировала, а звучала контрапунктом к тому, что происходило в трагедии.
Александр Иванович отказался от оркестра и, не доверяя молодому звукорежиссеру, посадил у аппаратуры Григория Львовича. В оркестре пошумели и успокоились — баба с воза.
Александр Иванович иногда закрывал глаза. Он позволил себе, несмотря на протесты заведующей литературной частью, завлита в миру, Ирины Константиновны Соломахи, вмешательство в текст классика мировой литературы, а драматургии и подавно. Кое-что добавил в монологи Лира, Тома из бедлама, законного сына графа Глостера Эдгара, нашел место для нескольких сонетов Шекспира, чтобы, как ему казалось, дополнить трагедию философскими размышлениями над смыслом жизни.
Ирина Соломаха была решительно против.
— Вы, Александр Иванович, переходите грань дозволенного. Я понимаю, вы хотите, чтобы герои Шекспира были злободневными, но все равно так нельзя. Это же какую надо иметь… ну, не знаю… фантазию, что ли, чтобы подумать, что зритель воспримет навязываемые ему аллюзии. Это что же получается? Лир — президент, Корнелия — сами знаете, кто, остальные тоже, выходит, кого должны напоминать? Ей-право, пахнет чем-то таким… Гигант Шекспир и политическая пена настоящего…
Петриченко-Черный был готов к такого рода критике.
— Милостивая Ирина Константиновна, — не без наигранной куртуазности, замешанной на иронии, отвечал Александр Иванович, — все мы знаем, что сравниться с вашей проницательностью и эрудицией мало кто может. Но обращаю ваше внимание, что Шекспира, так же, как и античных авторов, мировой театр, уважая, ставил в разные времена по-разному. В Германии, лет сто-полтораста после Шекспира, его пьесы ставились так, что звучали злободневно именно для тогдашних немцев.
Соломаха, встряхивая отвесной, ровно подстриженной темной прядью волос, закрывающих ее лоб, («Не под Анну Андреевну Ахматову ли?» — порой казалось Петриченко), продолжала атаку.
— А эти приложения к тексту? Ни к селу, ни к городу, уважаемый Александр Иванович. Особенно сонеты. Зачем? К тому же, скажу вам, переводы Паламарчука не являются показательными, неужели вы не чувствуете, что они холодные, сработанные?
«Ну, наконец, пошла баба в танец», — подумал Петриченко и терпеливо ждал, когда поток красноречия завлита закончится.
Ирина Соломаха действительно знала поэзию, отечественную и мировую, могла читать наизусть Антонича и Маланюка, Мандельштама и Вознесенского, и репутация ее как высокоинтеллектуальной личности была бы непоколебимой, если бы не одно обстоятельство, которое сильно портила её репутацию.
Дело в том, что Ирина Константиновна в далеко не юном возрасте начала писать стихи. Не было бы в том ничего плохого, наоборот, это обстоятельство должно было бы добавить немного света в келью ее одинокого духовного существования, так же как и физического, ибо личная жизнь женщины категорически не сложилась — то ли из-за особенностей колючего характера, то ли потому, что природа не прибавила ей немного внешней привлекательности, но людская молва как повесила когда-то ей на грудь картонную полоску с надписью «старая дева», словно вывеску «закрыто» на дверях магазина, так и не снимала. Попробуй с таким трендом броситься в какие-то романтические приключения — не получится, хоть плачь, хоть скачи.
Никто не знал, что в свое время Ирина Соломаха пережила бурный роман, причем не воображаемый, а во всех его прекрасных и не очень реалиях. Героем ее любовного приключения стал известный актер, стареющий красавец, несколько удивившийся, взяв Ирину девственницей, что не оставил ее сразу, как делал со многими, а еще какое-то время позволял ей любить себя, и только тогда, когда запахло жареным, так как девушка слишком серьезно отнеслась к их отношениям, исчез из ее жизни. Съемки на киностудии, где тогда работала Ирина, у актера закончились, и он пропал без вести, как солдат на войне.
Возможно, та давнишняя печальная история, чуть не закончившаяся трагически — Ирина резала вены, лежала в неврологии, ну и так далее, — стала спустя десятилетия толчком для поэтического самовыражения женщины. Возможно, образцовые примеры мировой поэзии освободили и ее музу, до сих пор прикованную цепями нерешительности к лодке сомнений, но Ирина Соломаха начала печататься, впоследствии издала первую, за ней еще две тоненькие книжечки — это уже происходило здесь, в провинции, куда она сбежала от своего прошлого, пытаясь избавиться от его призраков.
