Чуть поодаль от Петриченко сидел, положив нога на ногу, Стас Петровский. Он приехал из Москвы вчера, хотел остановиться в отеле, но Александр Иванович уговорил его не делать глупостей и забрал к себе домой.
Тамара приготовила праздничный ужин. Александр опасался, что гость отдаст предпочтение не блюдам, а чему-то более существенному, но Стас вел себя как джентльмен: сыпал комплименты хозяйке и причащался интеллигентно.
Работа постановочной части Стасу понравилась.
— Честно говоря, Саша, я боялся, что без меня местные богомазы сотворят что-то убогое. Но нет! Абсолютно прилично. Сохранили колорит. Сработали на совесть.
Теперь он следил за актерской игрой. Иногда на его лице появлялась гримаса непонимания: Петровский сильно забыл материнской язык и пытался понять реплики и монологи. Петриченко-Черный пригласил на премьеру известного московского критика, частого гостя телевизионных студий, и нескольких киевских критиков. Москвич прибывал днем, встретить его и поселить в гостинице должен был директор театра, а киевляне приехали еще позавчера, ими занималась областная женщина-культуртрегер, она приготовила разнообразную программу, которую гости наполовину поломали, потому что не хотели быть «под колпаком» местного гостеприимства.
Теперь, пытаясь наблюдать за сценой, как будто видит это действо впервые и не положил на работу над множеством деталей и проблем почти год, чтобы его замысел (всегда невыполнимая в чистоте и полноте вещь, он это знал) дошел до профессиональных критиков, а возможно, и до зрителей, Петриченко-Черный находил в обширном действе то свой, то актерский недочет, но уже не имел ни времени, ни сил вмешаться в происходящее на сцене и попробовать что-то изменить. Не в первый раз он чувствовал себя так, будто стремительное течение вдруг подхватило лодку, которой он только что спокойно управлял, и все его усилия, лихорадочные удары весел не могли привести эту лодки к спасительному берегу — ее крутило, разворачивало кормой вперед, раскачивало, несло, и единственная надежда была, что течение в конце концов смилостивится и не разобьет утлую скорлупу о подводные камни.
Так почти всегда бывало перед премьерой — истома в груди, нервное напряжение до тремора пальцев, толчки крови в висках, желание бросить абсолютно все и убежать куда глаза глядят, чтобы избавиться от явно преувеличенного и ложного, наконец, ощущения, что постановку ждет провал.
Спектакль сначала планировался без антракта. Но это явилось бы большим испытанием для всех, задействованных в мероприятиях на сцене, и в еще большей степени — для зрителя. Что ни говори, а пять актов, двадцать пять сцен, более трех часов подряд напряжения и действия — испытание серьезное. Полуминутные задержки между актами — и спектакль должен был катиться дальше под трагические наплывы музыки.
Наконец было решено сделать перерыв между третьим актом и четвертым.
Александр Иванович во время репетиций слушал-слушал имитацию звучания клавесина и лютни, над которой то и дело отчаянно и трагически взлетала мелодия усталости, а дальше вступал театральный оркестрик, сяк-так ведя тему, которую только условно можно было сопоставить с английской театральной музыкой семнадцатого века, мучился несоответствием музыкального сопровождения сценическом действу, пока его добрый знакомый, дирижер местной филармонии, с которым он поделился своей головной болью, не предложил Петриченко выход.
Незавидный, седенький, кое-как одетый — за исключением вечеров, когда во фраке и бабочке стоял за дирижерским пультом — Григорий Львович Поланский владел огромной фонотекой классической музыки — от старинных пластинок тридцатых годов прошлого века и послевоенных записей «на костях», то есть на отслуживших рентгеновских снимках — до новейших электронных кассет и дисков. Все это хозяйство находилось на стеллажах, прилепленных где только можно было, даже в туалете — в старом купеческом доме эта территория была просторной.
— Вы все равно, Александр Иванович, не найдете настоящих нот английской музыки той поры, а если бы и нашли, то откуда знать, что именно звучало, когда играли «Короля Лира»? Предположим, нашлось нечто, близкое по времени к началу семнадцатого века, но слух современного человека совершенно другой, чем у тогдашнего зрителя. Тогда это звучало, сейчас же вызовет непонимание, а то и недоумение публики. Трагедия короля — и клавесин с лютней? Нет, будет полный диссонанс. Знаете что, я вам сейчас задам Генделя. Георга Фридриха Генделя. Немца-англичанина. Он жил позже, но та же эпоха. Это вам не времена года, эпохи — они длительные.
