— Где твоя половина? — спросил Александр. — Где сын? Почему холостякуешь?
— Половина купается в Эгейском море. Афродита Киприда, твою дивизию, съемки там идиотские какого-то идиотского сериала, где благоверная играет матрону из криминального мира. А сынок, голуб Александр Батькович, отделился от старых пердунов, женился и живет теперь отдельно около самого Останкино. А ты откуда это рухнул на площади и церкви московитские? Вот как покинул престольную, так и не возвращался, да? А квартира дяди как, помнишь, мы там когда-то хорошо гуляли? Ты, кажется, в Харькове причалил? У нас сейчас информация о матке Украине куцая, но театральный мир тесен, кое-что доходило. Это сейчас — глухой железный культурный занавес. Российские долболобы-политики шипят, как змеи, и наши земляки иногда перебарщивают. Так где ты сейчас? В Харькове? В Киеве?
— Если бы в Киеве, так встретились бы непременно, там как ни «Современник», так «Таганка», как не Табаков, так Гафт, антрепризы полно. Ты до сих пор при «Современнике»?
— За ним числюсь, а работаю, считай, со всеми. Мода на меня. Не так, правда, как раньше, но все же не забывают. Но ты не сказал… Где расположился?
Александр сказал, где он сейчас и что он.
— Вот тебе на! Я-то думал, ты или у франковцев, или в Бергонье, родном моем когда-то…
Стас наполнил рюмки, прищурил глаз, увидев, что в бутылке видно дно, поднялся, пошел на кухню и вернулся с полной.
— Провинция — это опасно, — выдержал длительную паузу Петровский. Он закусывал морошкой с сахаром. — И хотя бы ты был Таировым или Курбасом, провинция как уксус, все окисляет и понемногу разъедает, не заметишь, как ты уже не свежий зеленый огурец, а маринованный. Еще в банке с такими же бедолагами. Товарищами по рассолу.
Стас засмеялся своей остроте, а потом вдруг посерьезнел.
— Ты только не подумай, будто я считаю, что в столичных театрах сплошь благородная кровь. Сам знаешь, покрутился здесь. Но все равно здешняя конкуренция принуждает к прогрессу, а в провинции что? Ну вот ты, Саша, что ты там ставишь? Олеографии? Национальную классику позапрошлого века? Изделия местных гениальных драматургов? Что? И с кем?
Градус красноречия Петровского повышался вместе с количеством выпитого. Петриченко не раз слышал подобные тирады, многое в них было справедливым, но не все.
— Ты не помнишь, где начинал?
— Дворец культуры завода сельхозмашин. Народный театр. В райцентре. Ну и что? Представь себе, что бы со мной было, кабы и ныне там задники рисовал? Да, Саша, мы не аристократы по крови, но — по духу!
— Тезис сомнителен. Кровь, дух… Полно ничтожеств с генеалогическим древом, корни которого чуть ли не в Киевской Руси, и великанов без гербов — родом из черного села или заштатного Стратфорда на Эйвоне.
Александр Иванович не заметил, как от нормального тона перешел на пафосный. Стас, хотя и изрядно подпитываемый коньяком, нити разговора не терял.
— При чем тут Стратфорд? Ты что, Шекспира собираешься ставить в своем театре?
Александр тут же остыл.
— А хоть бы и так.
Стас смотрел на старого знакомого с сочувствием.
— Что именно? «Гамлета»? Или что-то зрелищное — ну, «Двенадцатую ночь» или «Укрощение строптивой»?
— Я тебе писал. «Короля Лира».
— Э-э, голубчик, у тебя mania grandioso! Считаешь, что публика твоего цивилизованного города средней руки жаждет увидеть трагедию несчастного короля, который наделал глупостей на склоне лет и от этого сошел с ума?
Александр спокойно выслушал иронизм старого приятеля и налил себе рюмку, потому что хозяйская стояла полная.
— Что-то еще, скептик?
— Могу еще. Ни один московский театр на моей памяти не решался ставить «Лира». И в Питере тоже не ставили, хотя и в белокаменной, и в северной столице было кому играть. Хотя… Попытки были, но спектакль держался недолго. Почему, не объяснишь?
— Я не оракул. Не ставили — ну так оно и пусть. А я поставлю. И в Лондон поеду с театром. И твое светлое имя засияет не только на ободранном постсоветском пространстве, но и за Ла-Маншем.
— Что, что? Нет, Саша, тебе коньяк противопоказан.
— Не сказал бы. Кстати, приличный коньяк. Ты лучше скажи, почему на мои письма не отвечал?
