Считай, впервые в жизни он почувствовал что-то особенное, необъяснимо сентиментальное и прочное, когда увидел в новом для себя театре Тамару, которая на то время, избавившись от фамилии неверного мужа, вернула себе девичью — Третьякова. Куда и делись табу относительно женского актерского племени и приобретенного мужского опыта, в котором была солидная доля скепсиса.
Тамаре тогда было двадцать пять, ему гораздо больше, но не настолько, чтобы это могло стать темой сплетен и скользких разговоров в театральных кулуарах. О неудачном замужестве Третьяковой Александру стало известно случайно, он не придавал никакого значения этой информации, потому что действительно не считал это обстоятельство чем-то существенным для своего неожиданного и все более глубокого чувства.
Тамара приняла первые знаки внимания режиссера с настороженностью, хотя врожденным иррациональным чувством выделила Александра среди других мужчин театра и посторонних почитателей ее таланта из числа зрителей и некоторых чиновников областных институтов, готовых на многое, чтобы стать как можно ближе к красивой женщине, пусть и актрисе.
После удачной премьеры спектакля, где Третьякова играла героиню, Петриченко-Черный пригласил всех актеров к себе, чтобы отметить успех. Казенные его двухкомнатные апартаменты до сих пор стояли почти пустыми, хорошо, что от предыдущего жильца остался огромный стол, куча подержанных стульев и скамеек. Александр приобрел одноразовую посуду, пластиковые скатерти, кучу бутылок спиртного и закусок, попавших ему на глаза в соседнем гастрономе, где был шикарный отдел кулинарии.
Он затеял все это не только для того, чтобы ближе и понятнее стали ему те, с кем на репетициях не раз бывал придирчивым, а то и резким, иногда почти невыносимым, и не ожидал, да и не хотел стать для них «своим» — это было против его правил, и вообще было бы неестественным; ему хотелось быть ближе к Тамаре, увидеть ее в своей квартире, сделать хотя бы маленький шаг, полшага к ней как к женщине.
Гульбище затянулось за полночь, расходились кучками и поодиночке. Александр вызвал для Тамары такси — она жила далеко от него — и поехал с ней, несмотря на заверения, что все будет хорошо. Они почти не разговаривали в машине, он только смотрел на нее.
— Мы вам оставили такой беспорядок, — сказала Тамара, выходя из такси.
Александр вышел за ней, взял за руку.
— Действительно, полный беспорядок. И здесь, и здесь.
Жест его мог показаться театральным — он приложил ладонь ко лбу, затем к сердцу — но взгляд был умоляюще-нежным. Тамара смутилась, но сделала вид, что речь идет только о бытовых вещах.
Александра разбудил звонок. Подумав, что это телефон, он подошел к нему, отметив: первый час. Звонок повторился, и сонный Александр наконец понял, что кто-то стоит за дверью.
Это была Тамара.
Больше года она путешествовала между его квартирой и своей коммуналкой, уговаривая Александра подождать с браком.
— Разве тебе плохо? Ты свободен, я свободна. Сплетен не будет, что отдаешь жене лучшие роли.
— И так сплетен полно. Почему не хочешь меня? Стар? Или не любишь?
— Не говори так.
— Что, не можешь забыть старой обиды?
Тамара замолчала, и Александр, понимая, что сказал лишнее, тоже молчал; потом, не выдержав бессмысленности, происходящей в этом безмолвии в душах обоих, обнял ее и сказал:
— Как хочешь… Сама скажешь…
Они поженились весной, и все те годы, что Тамара была рядом и в театре, и дома, между ними ни разу не проскочила та зловещая искра, что возникает иногда из ничего, но не предвещает ничего хорошего.
Поэтому Петриченко-Черный не был готов к отказу жены переехать в его новый театр. Он понимал, что Тамара многое теряет: как-никак — заслуженная артистка, репертуар, пресса, публика, а здесь надо начинать, считай, с нуля… Но существовало другое, оно должно было перевесить, если не перечеркнуть, то, по крайней мере, отодвинуть на второй план актерские амбиции…
Полгода ждал Александр окончательного выбора жены, надеясь, что все же убедит Тамару переехать в его, наконец в полностью его театр, где можно осуществить заветные проекты, получить право на вожделенный маршальский жезл, о котором мечтает каждая творческая личность — без этого стимула жизнь постна, хоть как ни притворяйся и перед собой, и перед людьми равнодушным к славе.
