Ведомственная поликлиника сообщила в министерство, похороны были приличными, на подушечках несли награды покойника, поминали Петриченко в министерском зале, где отмечались и мажорные, и печальные события. Ровесников Алексея Трофимовича осталась горстка, некоторых к микрофону и обратно к столу вели под руки, говорили они слова, словно заранее написанные и размноженные под копирку, дикция тоже была похожа, потому что и зубные протезы, искусственные челюсти, тоже делались, наверное, теми же специалистами в ведомственном медицинском учреждении.
Слушали ветеранов рассеянно, нехотя, в зале преобладали люди среднего возраста с лицами, полными ответственности за великую державу, одетые в корректную форму темных и темноватых цветов. Их движения за столом были замедленно-округлые, только рюмку они пили залпом и так же быстро наливали новую. Александру показалось, что почти никому из присутствующих не было жаль его заслуженного министерского дяди, а все эти поминки — лишь повод для того, чтобы поесть и выпить на халяву, в соответствии с рангом покойного деньги на похороны и поминки выделялись из бюджета.
Года три мотался Александр Петриченко-Черный необъятными просторами Советского Союза, ставя грандиозные зрелища на потребу публики, ее эти стадионные постановки электризовали, вдохновляли на трудовые и всевозможные другие подвиги, пока касса не стала подавать тревожные сигналы, и ажиотаж вокруг массовых мероприятий, хоть бы кто из больших звезд эстрады или театра ни был ангажирован на пятнадцать-двадцать минут, шла на убыль.
Петриченко-Черный вернулся в Москву, искал, где бы приложить силу и талант, несколько лет ассистировал своему сверстнику, молодой театр которого становился популярным, а потом и модным в столице, где, несмотря на пристальный глаз культуртрегеров с погонами на рубашках под гражданскими пиджаками размножался вирус непокорного новаторства. Коллега дал Александру возможность выйти на публику со своей постановкой. Петриченко-Черный выбрал Аристофана, и не беспроигрышную «Лисистрату», а пьесу «Лягушки».
Работал он запоем, толерантно оттачивал и осовременивал античный текст так, чтобы он звучал злободневно. Пресса, зубастая московская пресса, постановку заметила, даже одиозная «Комсомольская правда» отдала немного места на полосе, чтобы, с одной стороны, похвалить режиссера и актеров, а с другой — выразить минимум сомнения в подлинности текстов, особенно провозглашенных хором. Хорошо, что пасквилем на русскую действительность не окрестили. Главный режиссер имел продолжительный разговор с Александром, потребовал убрать, как он выразился, излишний радикализм, потому что это ставит под удар весь репертуар, если не сам театр, который с таким трудом добывал себе место под солнцем среди других, всемирно известных, очень известных и нынешних успешных и модных. Петриченко-Черный отстаивал свое видение — пожалуй, опрометчиво, потому что после нескольких спектаклей «Лягушки» сошли с репертуара, хотя зал пустой не был.
Александру на то время шел четвертый десяток, роль старшего куда пошлют была унизительной, он в конечном счете поругался с главным и подал заявление.
Судьба, однако, была благосклонна к нему, потому что именно в это время нашел его в Москве бывший, еще институтский, однокашник, на то время художественный руководитель известного харьковского драматического театра, и пригласил к себе — обновить репертуар, сформировать афишу, получить, наконец, звание на родине. В конце концов Петриченко согласился и с головой ушел в работу. Однокурсник не слукавил, дал коллеге карт-бланш по репертуару, взял на себя все переговоры с чиновниками отдела культуры, с областным идеологом, ценителем талантов актрис.
Работалось Александру комфортно, спектакли, поставленные им, были замечены не только в старой, но и в новой столице, художественный руководитель, Тимур Андреевич Бреза, пробил коллеге звание заслуженного. Именно здесь, в Харькове, Петриченко-Черный женился на актрисе своего театра.
Точнее говоря, в конце концов она дала согласие на брак. Их роман мог тянуться бесконечно долго, хотя Александра не устраивала роль любовника красивой и независимой женщины, которая приходила в его просторную квартиру на несколько часов, несколько дней, а потом оставляла его холостяцкую территорию и возвращалась в свою коммуналку, где ей досталась от покойных родителей огромная, метров сорока, комната, разделенная на две половины утлой перегородкой, и две конфорки одной из трех газовых плит на кухне-вокзале. Но он стоически ждал, не форсируя матримониальные события.
