– Петруха, там дрезина ходит, – тихо, глядя мне прямо в глаза, сообщил Аким.
– Ну! – восхитился я. – И возит тень отца Гамлета на презентацию и мощи члена Казановы на аттрибутацию. Зря сегодня господину Пращурову об этом не рассказал, вот бы он смеялся. Может, перекинулся со смеху.
– Ну-ка расскажи, – упрямо потребовал учитель.
Пришлось еще раз, превирая и вознося свою мелкую, подлую особу, излагать про открытие дипмиссий, наделение старушенции жильем и отдачу оного пострадавшим в огромной ямине. А также про безногую куколку инвалидку из трубы с леденцами.
– Зовет повидаться? – загадочно протянул Аким. – Петруха, отвечай честно. Как перед травой передо мной. Ты авантюрист или белуга?
– Я? – подумал я и представил себе обе крайности. – Я плод их сожительства, впополам. Голова чумная, а ноги и хвост ленивые и нерасторопные. А что, хотите – повидаюсь с этим. Да он пошутил, забыл о Петрухе прямо у трибуны.
– Я тоже пошутил, лады. Не суйся ты никуда, ради всего. Хочешь, я тебе тут постелю, чтобы домой не добираться? Дорочка ушла к тете Моте, старой кретинке, и вся провизорская – к услугам твоим молодым костям. У меня и шнапсик на травах, и…
– Нет, Акимыч, не уговаривай. Прими лекарства и на боковую. А я к себе.
– Завтра на службу?
– Так точно.
– Петруха, ты сейчас сберегись. Будь попридумистей. Видишь как все оборачивается. Каждый неполноценный – на вес золота самородок.
– Ладно, завтра загляну. Отлеживайтесь, Дормидонтыч.
В эту ночь не спалось. Я сел на подоконник и вперился в убывающую луну, на которой специально для меня была нарисована рельефная глумливая рожа, помесь авантюрного солнца и ледяной белуги, плывущей в ледяном темном океане между грешных планет. Где-то сейчас носятся пяточки девушки Тони, размечтался я, девушки с холодной маленькой упрямой головой в нимбе серых патл и с авантюрными резвыми ножками и беспутным хвостом, который эту голову совершенно переспаривает всегда. Да.
Я вынул талмуд-фолиант и взялся вновь, как с глупенькой дамой моей души, просматривать и ворошить картинки: змея, жующего яблоки… человечка, вкушающего смоквы. И тут переполненный впечатлениями дня, не в силах хранить их в моем треснувшем сосуде, я взял бутылку симпатических чернил, отлил толику и, макнув перо, вывел на пустой странице фолианта первые слова этого повествования. В низидание себе, в пользу какого ни есть пришельца, если его заинтересуют слабые следы нашей жизни. А главное, чтобы как-то укачать себя среди букв и рухнуть возле писанины в глубокий, бессмысленный рыбий сон.
* * *
После ночного бдения с симпатичной бутылкой симпатических чернил я проснулся с последними петухами, которые, уже потрошенные и мороженные, еще, возможно, иногда красовались в наших валютных Торгсинах. Правда, в моем ПУКе не водилось ни тэнге, ни серебрянной рубленной копейки из страны НАР. Проснулся разбитым наголову, будто петух долго добуживался меня, клюя в темя. С твердой, какой-то пластмассовой спиной, словно пролежал сутки закладкой в чужом фотоальбоме. Утренний «Дружок» выплюнул мне странное послание: противным каркающим голосом Тонина мамаша заявила «Ждем вас на файф-о-клок к девятнадцати по адресу… Аделаида Антонида». Такого адреса я в городе не знал. Настроение стало резко скакать от «бурно» до «стремно». Почему «Антонида»?
На работу я тащился, уже зная, что меня ждет штык острошлемного латыша, так и не получившего ни от одной власти ни земли для хутора или мызы, ни начатков образования по разделу культура и вежливость. Но как же я ошибался в северо-западном зловредном народце. Солдат, метя мусор полами шинели, культурно сопроводил меня в администрацию музея, где мне прошлепали ПУК через элекронную считалку, вычеркнувшую Петра и заодно Павла из сотрудников Краеведческого.
Потерянно брел я на выход по коридору, когда вдруг наткнулся, забредши в какой-то незнакомый закоулок, на теплый плотный тюк, пахнущий воблой и даже чуть треской.
– Ну-ка, Пашка, потише, – крикнул мне тюк в образе ранее спущенной в подвал тети Нюры, – дамское тело без спросу туркать.
– Я бывший Петр, – пришлось поправить начальницу. – Теперь уволен.
