Во втором конверте было пятьдесят тысяч франков наличными. Я положил его обратно в шкафчик, а первый отослал без подписи в редакцию «Канар аншене»[13], оставив себе только непристойную фотографию. Совесть моя была чиста. Я выполнил свой долг, чтобы обелить Максима, сообщив кому следовало об интригах, направленных через него на президента Генерального совета. Скандал разразится без моего участия и неизбежно пойдет на пользу невинной жертве, преследуемой правосудием по причинам, до которых пресса не преминет докопаться. В наши времена бурного сосуществования, когда правые силы бушевали вокруг Франсуа Миттерана, эти откровения не могут не подлить масла в огонь в противостоянии Жака Ширака и Эдуара Балладюра, да и главе государства достанется, тем более что год назад «Канар» уже выступала с разоблачением его службы прослушивания телефонов. Но такой ценой надо было заплатить за то, чтобы Полина получила обратно своего Максима.
Моя роль на этом закончилась. Я решил сдержать обещание, о котором она просила меня в своем письме. Я не стану писать ей первым. Не стану искать с ней встречи. Лишь тайно дам знать Максиму, кто был источником этой утечки в прессу. Когда он будет на свободе, ей останется только выразить свою благодарность.
* * *
Что произошло — сработала самоцензура, документы приберегли на будущее или кто-то перехватил конверт и он не попал в редакцию?
Насколько мне известно, в сатирическом еженедельнике, выходящем по средам, так и не было ничего напечатано. Зато неделю спустя у меня появилось четкое ощущение, что в моей квартире кто-то побывал. Замок не был взломан, ничего не пропало, но разбросанные листки моей незаконченной рукописи, руку готов дать на отсечение, были не на своих местах. Кто рылся в моих бумагах? Частный детектив, политическая группировка, полицейские, мафия? Решительно, лучше было мне отмежеваться от Максима и его клики.
Через три месяца, когда начался суд, я послал ему в следственный изолятор открытку без подписи, просто с коротким пожеланием: «Ни пуха ни пера!» Как актеру в день премьеры. Он прислал ответ: «Береги себя» — в чистом конверте внутри другого, побольше, с логотипом адвокатской конторы.
Я следил за ходом процесса, читая протоколы судебных заседаний в «Франс суар», единственной газете, мало-мальски интересовавшейся этой историей. Левые молчали, правые осторожничали. Президента Генерального совета никто не упоминал. Не было больше речи и о разоблачении системы Сонназа — дело представили как банальное сведение счетов в среде наркоторговцев, выведя на авансцену сына футболиста-алкоголика, связавшегося с преступным миром.
Максим не защищался. На суде он и рта не открыл. Единственное заявление для прессы сделал его адвокат: «Мой подзащитный полагается на решение судебных инстанций, о злоупотреблениях которых предпочитает молчать». Присяжным хватило отпечатков на оружии и отсутствия алиби. С учетом его прошлого, он получил пятнадцать лет строгого режима.
Я был убит. Обстоятельства освободили меня от моего обещания, и я написал ободряющее письмо Полине, не смея даже надеяться на ответ.
* * *
В конце лета, когда мой издатель подтвердил вердикт своей редколлегии («Недостаток жизненного опыта») и отверг мою рукопись о войне 1914 года в Лотарингии — лишив тем самым аванса, — я оказался на мели. Банк грозил аннулировать мою кредитную карточку. Стало не до щепетильности, и я вернулся в фитнес-клуб. Конверта с моими «расходами на роман» в шкафчике не было.
Загнанный в угол и задетый за живое, я понял, что час настал. Де Плестер был приговорен к максимальному сроку, и я не рисковал усугубить его положение литературной неудачей. Отныне я был волен. Волен написать без последствий, по своему разумению и только в своих интересах, ту книгу, о которой просила меня Полина. Роман с ключом, который можно будет использовать в дальнейшем, если герой окажется достаточно правдоподобным и привлекательным, чтобы ходатайствовать о смягчении наказания. Я сообщил радостную новость Полине, отправив еще одно письмо в Оксфордский университет.
