Вскочила в вагон метро, и тут же кто-то довольно настойчиво потянул меня за рукав. Обернулась. Мой первый муж. Вот встреча... Честное слово, обрадовалась. Да и он тоже. Ну а почему бы и нет, действительно? Да, развелись, не сложилось, но не враги же и не чужие... А все-таки грустно. Говорили, улыбались, но как бы через прозрачную перегородку. Прошлое нас связывает, а настоящее разъединяет. У него семья, дочь. Странно, я ревную, идиотка... Две остановки, и вот он выходит, коснувшись моего локтя, теряется в толпе, а я все еще вижу перед собой его лицо, печально бодрящиеся в улыбке глаза... Увидимся ли вновь? Поезд уносится в черноту, в стекле вагона серые силовые кабели и отражения людей. Смутно как-то... Он любит меня. Я знаю — любит. Но это потеряно, конечно, это уже там — вдалеке пережитого. Возникает дурацкая мысль: что будет в душе одного из нас, когда он узнает о смерти другого? Какая дрянь лезет в голову! А все же? Нет, лучше об этом не думать. Забыть. Но не забудешь ведь. Человек жив прошлым своим. Спохватываюсь: не спросила, как его родители... И вспоминаю день нашего разрыва. Внешне прелестный денек. Солнышко. Гудят фонтаны. Мы идем по аллее посольства — оранжевый песочек, пальмы, кустарники в кровавых и сиреневых цветах, кактусы... Африка. Муж идет. Свекор. Свекровь. Противные слова, что-то в них огородно-неудобоваримое... Иду я. Муж здесь работает, а я и родители его здесь в гостях. Вчера прилетели.
— Марина, деточка, — говорит свекровь, — пойми меня как мать. Он, — это она про моего мужа, — не в силах так жить. Ты — там, он — здесь. Вам надо определиться. От этого зависит его карьера. А ты жена, и главное для тебя — интересы мужа, создание ему всех условий работы и быта, что составляет весь смысл нашей... женской судьбы, поверь! — Звучит с пафосом. Я ей не верю. — Твое актерство... — продолжает мама мужа горько и сладко одновременно, — да, сейчас ты где-то там снимаешься, возможен успех, да... Но это несерьезно, это жалко, в конце концов! Затем богемное окружение, разврат... — Ее полное, благонравное лицо под сенью панамы с декоративным цветком из блекло-голубой ленты идет брезгливыми складками. — Ужасно! Ты все же жена дипломата! — Последнее слово произносится с благоговением. Она тоже жена дипломата. Ныне пенсионера.
Пенсионер-свекор — благородная борода, пенсне, лакированные штиблеты с обрубленными носами — идет рядом, тяжко вздыхая.
— Это безответственно, Марина, — изрекает он, соглашаясь с супругой. Голос его солиден, цветист, в нем что-то определенно оперное. — Жить так... — Углы губ его опускаются, а плечи приподнимаются. — Потом в самом деле — эта шатия-братия, сплошное... мда.
Муж молчит. Он держит меня под руку. Он ведет себя дипломатично. Пальцы его напряжены... Он вмешается, когда нужен будет последний, добивающий меня удар. Я озлобляюсь. Но стараюсь говорить корректно.
— Актеры, — говорю я корректно, — маленькие, беззащитные, ранимые люди. Но это искренние люди, как правило.
— Это подонки, как правило, — говорит свекор жестко.
Говорить корректно я уже не в состоянии.
— Ваше определение более применимо к деятелям, вами, как правило, превозносимым, — говорю я.
Свекровь дергает головой, как испуганная лошадь.
— Прости, Мариночка, — шипит она с бархатным сарказмом, — но, к сожалению, твои родители не сумели внушить тебе ни такта, ни... правильного отношения к жизни.
— Не сумели. Зато ваши родители приложили все усилия, чтобы внушить вам, будто главное в женской судьбе — это карьера мужа, тряпки, машина... — Я перечисляю блага земные. — Большего, по-моему, вам внушать и не собирались.
— Я попрошу!.. — оглядываясь, нет ли поблизости свидетелей, говорит свекор. Пенсне его и борода прыгают от возмущения.
Свекровь, вдохновленная его единомыслием, закатывает глаза и изящным жестом прикладывает растопыренные, в кольцах, пальцы к сердцу. Актриса она никудышная, но муж мой, твердо и зло отстранив меня, спешит ей на помощь.
— Ты ничего не понимаешь, Марина, — произносит он с горечью. — И не хочешь понять!
Я вижу его озабоченное, расстроенное лицо, влажную сыпь пота на лбу; его глаза — в них холод и непонимание меня, понимание всех и непонимание меня; тогда я бросаюсь прочь и сознаю, уже убегая по аллее, что бежать некуда, и до того мгновения, когда сяду в самолет и вырвусь наконец из этой страны, где чужое все, даже самый близкий человек и тот чужой, до того мгновения еще придется вынести уговоры, упреки, десятки обид — своих и опять-таки чужих, придется бесконечно решать то, что, в общем, решено...
