— Эва, — раздался из-за двери скрипучий старческий голос, — ироды. Со священными-то иконами как обходятся... Тьфу! Ироды и есть!
— Бабуля! — гавкнул Михаил, отворяя дверь, за ней я успел заметить сморщенное старушечье лицо с острыми, зловредными глазками. — Скройся!
— Не простится грех! — прошамкал голос в ответ.
— Вот... черт! — возвысил тон Михаил. — Ворона старая.
— Не чертакайся, — рассудительно произнесла Мишкина религиозная бабка. — Ишь, дьявол рыжий!
Мишка захлопнул дверь, вернулся к столу. Хмурый. Да и мне что-то стало невесело, глядя на этот мешок... В чем-то мы ошибались сейчас, совестью понимал.
— Висели иконки когда-то в домах, — сказал я, кашлянув. — Свидетели, так сказать, бытия...
— Ну хватит трепаться! — внезапно взорвался Мишка, будто думал о том же и это его раздражало.
Я обследовал доски. Трухлявые, искривленные, сплошь изъеденные древоточцем, все — черные, как сажей обмазаны, ничего не разобрать...
— Познакомился сегодня с одним клиентом, — оглянувшись на дверь, поведал Михаил. — Оттуда. Кэмпбэлл зовут. По-русски соображает. Ну везу его, значит. Разговор. Спрашиваю: как вы, мол, к русской старине? Положительно, говорит. А насчет иконок вообще конкретный интерес имеется. Ну, короче, без обиняков... Я, говорит, математик, сюды приехал на месяц, так что будут предложения — плиз, не стесняйся.
— С иностранцами, конечно... — выразил я сомнение.
— А с кем еще?! С нашими, с отечественными?! — снова завелся Михаил. — Коллекционерами! Да они или рвань, или Рублева им подавай, не меньше. Да и надуют тебя наши-то, так надуют — шариком будешь. Один мне тут заломил цену: за мешок — четвертной. Ха-ха! Да в этом мешке моих трудов... там уже стольник торчит! А мне дом нужен. До-ом! — Он выразительно потряс руками. — Телевизор. Холодильник. Элементарные вещи, понял? Что предлагаешь — вкалывать, копить, недоедать? Это, знаешь, скорбная жизнь. Или левачить? Пробовал. Больше изнервничаешься. А потом, чего тебе объяснять, у тебя то же самое.
— Пока не то же, — возразил я, — но...
— Но к этому мы неотвратимо приблизимся, — закончил Михаил. — Не все же папа с мамой... Пиджачок-то, — он перегнулся через стол, брезгливо пощупал мой пиджак за плечо, затем, откинувшись, оценил все меня облачающее взглядом тоже брезгливым. — Мамочка небось сыночка одевает?
— Плохой пиджачок?
— Хороший. Камзол. В стиле «ренессанс». Откуда, из исторического музея? Вкусы предков, чего там...
— Ну почему, — забормотал я, вставая. — Вот маман штаны сообразила, вельветовые.
— Штаны сойдут, — подмигнул Михаил. — Узки только.
— Узки?! — Я, демонстрируя, присел. Что-то треснуло.
— Чего-то сзади, — констатировал товарищ. — Стрекочет, как у кузнечика. На такие дела идем — тебя же надо принарядить...
— Ну ладно, — оборвал я его, доедая кусок торта и вспоминая, что мать просила купить пирожных или конфет к чаю. — Иконы беру и пробую связаться с реставратором. Что за торт, кстати? Вкусный.
— Не знаю, — рассеянно произнес Михаил. — Будешь уходить, в прихожей крышка от коробки...
На этом разговор наш закончился. Я взвалил мешок за спину и, дубея от мороза, поплелся к остановке автобуса. По пути встретил Мишкиного папаню — судя по походке, перебравшего лишку. Папаня служил механиком в колхозном гараже.
— Здрасьте, — процедил я.
— Кар-ртошка, — указуя на мешок, отозвался он бессмысленно. — Пр-ромерзнет... — И попер дальше.
Совершенно очумевший от холода, заиндевелый, как лось, я с мешком все-таки заглянул в булочную. Выбил чек. Встал в очередь. За конфетами.
— Будьте добры, двести граммов «Вечернего звона», — сказала девица, стоявшая передо мной. — Или нет... лучше «Вдохновение» за три рубля.
Я, внятно хмыкнув, посмотрел на нее. И — обмер. И сразу влюбился. Насмерть. До упора. И понял: без нее теперь не прожить, она — все. Она была красива, да, но не просто красива, она была прекрасна каждой своей черточкой, каждым движением. Холодный блеск серых глаз, высокий лоб, нежный, беззащитный подбородок... Такой бы только в кино королев играть. Я стоял, не в силах пошевелиться. Наваждение какое-то. Аж колени подгибались.
