– Я имел счастье встретить прелестнейшую гостью этого дома в верхнем коридоре, – с многозначительной улыбкой возразил Пальмер.
– Ах, так! – засмеялся яхт-юнкер.
Ротмистр недовольно взглянул на него.
– Фрейлейн фон Герольд пела в гостиной герцогини и потом была в ее спальне, – громко и решительно сказал он.
– Прекрасно осведомлены! – прошептал Пальмер и низко поклонился – вошел герцог.
– Я не понимаю фрейлейн фон Герольд, – серьезно сказал ротмистр, идя после ужина с юнкером по коридору, в конце которого находилась их общая комната. – Здесь храбрость неуместна. Ей следовало бы избегать пещеры льва. Невероятно, с какой безумной смелостью женщина относится к своему доброму имени, когда уверена в своей безопасности и добродетели.
– Может быть, опасность забавляет прекрасную Клодину, – легкомысленно заметил юнкер. – Если она пошатнется, то объятия, готовые подхватить ее, давно уже открыты, если нет – тем лучше. Но думаю, что это может стать весьма забавным, а то ужасно скучно жить на свете.
– Вероятно, я тоже думал бы так же о ком-нибудь другом, милостивый государь, но относительно этой девушки я попросил бы вас смягчить свою критику.
– Только не так трагично, ротмистр, – засмеялся молодой человек. – Не портите себе сон из-за таких вещей. Его высочество не имеет вида осчастливленного, он скорее был в дурном настроении духа. Скука-то! Скука! Что за нелепость этот Альтенштейн! Если здесь наделают глупостей, я найду смягчающие обстоятельства.
Подъезжая к Совиному дому, Клодина все еще держала в руках измятую бумагу.
Старый Гейнеман, который давно уже ждал свою госпожу у ворот, близ фонаря, получил от нее только рассеянный поклон. Она почти пробежала мимо него в дом; когда он стал запирать двери, то услышал лишь шорох платья на верхней площадке и стук закрываемой двери, затем все стихло. Все стало тихо и темно, как будто там никого не было.
Однако у окна сидела неподвижная фигура. Клодина смотрела в лесную чащу, почти неразличимую в ночном мраке, и пыталась спокойно обдумать все пережитое в этот день. «Что случилось? – спрашивала она себя и отвечала: – Герцог признался мне в любви, а я оттолкнула его навсегда, но какой ценой?» Открыла свою глубочайшую тайну, в которой не смела признаться даже себе самой, потому что мысль, что она любит, вызывала у нее одуряющее сердцебиение. Ее гордость возмущалась против этого факта, а теперь он стал известен тому, кто приблизился к ней с оскорбительным признанием.
Догадывался ли герцог, кого она любит? Это было невыносимо.
Клодина невольно сжала записку, и слезы горячего стыда выступили у нее на глазах. Она поспешно встала, зажгла свечку, развернула бумагу, стараясь разгладить ее. И вдруг застыла на месте, увидев с изумлением только чистый конверт, – письмо исчезло. Она с беспокойством принялась искать на столе и на полу около того места, где сидела; отряхнула накидку и платье, наконец, взяла свечу и осмотрела коридор и лестницу – там ничего не было. Тихо, как вор, отперла она дверь, осмотрела крыльцо и песчаную дорожку и тут ничего не нашла. Калитка, выходившая на дорогу, заскрипела, когда она отворила ее, пламя свечи робко заколебалось над дорогой, на которой ничего не белело. Полная страха, Клодина осмотрела землю под кустами у калитки – ничего! Вдруг пламя свечи всколыхнулось и погасло, кругом стало так темно, что она на мгновение беспомощно остановилась, не зная, как попасть в сад.
Ах, верно! Там, под ее окном, мирно светилась рабочая лампа Иоахима и бросала узкую полоску света на сад и на дорогу. Мог ли он подозревать, что она стоит тут со страхом и гневом в сердце. Клодина завидовала сейчас спокойствию его маленькой комнатки, недосягаемой для бурь, – корабль был у пристани, а ее – шел по бурному морю, и один бог знает, достигнет ли он когда-нибудь спокойных берегов…
Девушка невольно обернулась и жадно посмотрела в направлении Нейгауза, где как раз облака разошлись и в их разрыве блестела одна-единственная звездочка. Она улыбнулась сквозь слезы: это показалось ей утешительным, счастливым предзнаменованием.
