Герцогиня вошла в комнату и стала рассматривать картины.
– Тоска по родине! – повторила она, тихо покачав головой. – Она не должна была выходить замуж за немца, потому что она его не любила. Я бы не умерла от тоски по родине в самой отдаленной ледяной пустыне, если бы была с тобой, – прошептала она и посмотрела в лицо мужа, входя с ним в угол башни.
Он ласково улыбнулся.
Она опустилась на низкий, обитый бархатом табурет и восторженно посмотрела на расстилающийся перед глазами ландшафт.
– Как прекрасно! – сказала она, положила на колени свои маленькие, словно восковые ручки и добавила после непродолжительного молчания: – Герольды сумели лучше выбрать себе гнездо, чем наш род, Адальберт.
– Кто жил в этом флигеле? – обратилась она к кастеляну, который только что тихонько сложил лестницу, готовясь унести ее.
– С тех пор, как я живу в Герольдгофе, всегда только дамы, ваше высочество, – отвечал старик, осторожно поставив лестницу на пол. – Сперва покойная госпожа советница, пока не переехала в Совиный дом, потом госпожа полковница. А через две комнаты, – он указал на дверь в боковой флигель, – жила наша барышня.
– Ах, прекрасная Клодина? – спросила герцогиня.
– Точно так, ваше высочество, фрейлейн Клодина фон Герольд. Она и родилась в этой комнате. Я помню, как нам показывали ангелочка в белых пеленках.
– Любимица матери, слышишь, Адальберт? – с улыбкой обратилась герцогиня к мужу, который подошел к окну и задумчиво смотрел в него. – Лебедь, как ее называет в своих стихах ее брат-поэт, – удивительная девушка, которая покинула двор и не испугалась бедности, чтобы помочь брату. Лесной уголок, в котором живет теперь фрейлейн фон Герольд, ведь называется Совиным домом? – спросила она кастеляна.
Тот поклонился.
– Он, собственно, называется Вальпургисцилла, но Совиным домом назвала его покойная госпожа, когда впервые вошла в развалины при лунном свете и ее встретили крики и уханье сов. Это имя и осталось за старым зданием, хотя в нем уже нет никакого простора ночным птицам: башня была полна ими, а теперь обратилась в уютное жилище… Ах да, башня! – Он недовольно потер безукоризненно выбритый подбородок. – О ней говорит теперь вся округа, толкуют о большом кладе, найденном под нею.
– Денежный клад? – коротко спросил герцог, отодвинув шелковую занавесь, чтобы лучше видеть лицо кастеляна.
Старик пожал плечами.
– Не думаю, чтобы это были чистые деньги. Говорят о несметных сокровищах, о массе золота, серебра и драгоценных камней. Но я знаю своих земляков, знаю и своего старого друга Гейнемана, ужасного хитреца; тем, кто начнет расспрашивать его, он наговорит столько, что они не сумеют разобраться в его словах, а весь клад, может быть, состоит из одной причастной чаши.
Герцогиня блестящими глазами смотрела на старика с удивлением ребенка, слушающего сказки.
– Клад? – переспросила она, но внезапно остановилась; улыбка на ее лице сменилась холодным и гордым выражением: из-за драпировки противоположной двери показался господин, который подошел с глубоким почтительным поклоном.
Молодая женщина едва заметно наклонила голову, ее тонкие губы нервно подергивались, герцог, напротив, обратился к вошедшему очень благосклонно:
– Ну, Пальмер, что еще скажете неприятного? Будет ли это опять плесень на старых балках или снова капает в вашей комнате?
– Ваше высочество изволит шутить, – отвечал вошедший. – Предупреждения, которые я делал перед покупкой Альтенштейна, были моим долгом верного слуги, и я знаю, что ваше высочество поняли меня. Но сегодня мое сообщение будет только приятно: барон фон Нейгауз просит о чести быть допущенным, чтобы приветствовать своего высокого соседа.
Герцогиня обернулась.
– Добро пожаловать от всего сердца! – воскликнула она, а через несколько минут, когда Лотарь вошел в комнату, протянула ему худую руку и сказала: – Мой милый барон, какая радость!
Барон взял эту руку и почтительно поднес к губам. Поклонившись герцогу, он заговорил своим звучным низким голосом:
– Ваше высочество, позвольте мне сообщить о своем возвращении из путешествия; я думаю снова акклиматизироваться здесь.
